Впрочем, иногда приходила удача, он чувствовал ее сердцем, горел желанием прочесть кому-нибудь удавшиеся страницы, но тут же подавлял в себе это желание с суеверным страхом. «Рано радуешься, рано радуешься,— говорил он себе,— как бы в лужу не сесть». Тайна человеческой души то вдруг, казалось, приоткрывалась ему, то вдруг исчезала, пряталась за семью замками, становилась недоступной его разуму, его прозорливости и интуиции. Но винил он в этом всегда самого себя, свою бездарность. Вот ведь и личная жизнь его сложилась бездарно, и в общественной жизни он не достиг никаких высот, не видно высот и в его писательском труде — он написал два романа, несколько повестей, но они словно в воду канули: никто не отозвался о них ни похвальной статьей, ни разносной. Были, конечно, мелкие рецензии газетных бор-зописцев, но надо ли принимать их в расчет. А сам — высо-ко ли он сам оценивает свои романы и повести? Этого он сказать не мог, но одно знал несомненно: он потратил на них значительную часть своей жизни, которую, наверное, сумел бы прожить иначе. Хуже или лучше — не так важно. Важно, что иначе: не в творческом бреду, не в вымышленном мире, а в мире реальном, докапываясь до подлинного смысла подлинной жизни.
Писательская трагедия: едва соприкоснувшись с жизнью, он тут же начинает переплавлять ее в образы и мысли,
предназначенные для других. А что же остается ему самому? Только эта работа по переплавке, в которой он порою сам не видит смысла.
Остается, конечно, еще читатель. Ведь кто-то прочел его книги, которые вышли не такими уж маленькими тиражами. Они не остались пылиться на прилавках книжных магазинов, все раскуплены, все разошлись. Но, может быть, пылиться теперь на книжных полках личных библиотек? И не прочитаны? А если все-таки прочитаны, то оставили ли они в душах читателей хоть какой-то добрый след и как долго этот след щадили волны житейского моря?
В журналистике все ясно: похвалил хорошего человека, хороший колхоз, коллектив завода — все счастливы; поругал — все опечалены, негодуют, оправдываются; разоблачил — собирают собрания, судят, наказывают. Книги же каждый читает в одиночку, когда мой разум — мое оправдание, как выразился однажды Федя Кислов, т. е. когда этот самый разум ничего не хочет принимать на свой счет, что бы ты ни говорил ему своей книгой. Он наслаждается ролью верховного судьи над добром и злом. И над тобой, о беззащитный писатель!...
Что такое тайна души — всем известно, потому что эту тайну составляют убеждения человека. Большие тайны в том, как возникают эти убеждения. Способность к логическим построениям и выводам — общая способность всех людей. Но логические выводы — еще далеко не убеждения. Они через что-то просеиваются, к чему-то приживляются, чем-то питаются и только потом проявляются в поступках. И над всем этим главенствует высший мотив — цель жизни. Если цель жизни — добыча личных благ, тогда, как выразился Федя Кислов, мой разум — всегда мое оправдание, раб моих страстей, разведчик и поставщик удовольствий. Если же цель жизни — служение другим, то мой разум — мое осуждение. И оправдание, конечно, но только жертвенности, аскетизма, служения долгу. Оправдание, добытое через суровое осуждение эгоизма, сибаритства и рефлективности. Если первое — счастье на каждом шагу. Если второе, то где же оно, счастье? В порыве к другим, в единении с другими, в общей со всеми судьбе. И как последний дар — отсутствие страха перед смертью, потому что исполнен долг и все дела твои и помыслы остаются с другими, потому что сама твоя смерть — служение другим: ты уступаешь место молодым и сильным, ты подаешь им пример бесстрашного умирания, ты подводишь итог своему нравственному поиску, как бы говоря: «Служа другим, я прожил счастливую жизнь».
И еще: «Служа другим, я прожил жизнь как разумное существо. Все, что я нашел в жизни доброго и истинного, я отдал другим. Со мной ничего не умирает. Только мои беды, которые, возможно, доставляли страдания и другим. Кто же плачет по умирающим страданиям?»
Себялюбец теряет свои удовольствия, теряет самого себя, такого себе дорогого, такого любимого, такого единственного, такого неповторимого, потому что все свои радости он добывал посредством самого себя. Для него вместе с ним умирает весь мир. Смерть предстает перед ним как вселенская катастрофа, как апокалипсический ужас. Он умирает в страхе прежде своей смерти, оскорбляя своей трусостью живых.
Так Кретову думалось, но не писалось, потому что мысли не ложились в образы и поступки героев. Но по прежнему опыту он знал, что мысли — это подступы к настоящей работе. Они рождали в нем предчувствие удачи, они проторяли путь видению, которое возникало хоть и не тотчас, но возникало, сначала смутно, как далекий зов, на который он откликался, волнуясь и забывая себя, потом — как вспышка, в которой он исчезал, чтобы из самого себя создать новый мир. Он почувствовал внутренний озноб, который стремительно нарастал. Кретов резко поднялся и шагнул к окну, сам не зная, зачем он это делает. Возможно, он хотел задержать в себе подольше радость от приближения удачи или просто вдохнуть полной грудью воздуха, которого ему уже не хватало: увлекшись мыслью, он затаивал дыхание, словно окунался с головой в воду, а сердце ему этого не прощало — оно начинало болеть.
Кретов посмотрел в окно и увидел свою мачеху Евгению Тихоновну. Еще не уверенная в том, что она нашла нужный ей дом, Евгения Тихоновна смотрела через калитку во двор, отворачиваясь от ветра и заслоняясь от него рукой. Кретов растерялся, не зная, что предпринять, хотя предпринимать что-либо было уже поздно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123