Люди сделали этот подрез, надеясь найти хороший строительный камень. Но до хорошего камня не добрались, работу бросили. Теперь здесь пещера, в которой живет Странничек. Он зеленый, маленький и хромой. Похож на тряпичную куклу, у которой давно стерлось нарисованное цветными крандашами лицо и одна нога болтается на ниточке. Там, в подрезе, валяется такая кукла. Но это не сам Странничек. Он лишь похож на нее. Между прочим, когда я был маленький, у меня была такая кукла, хотя мальчики, как известно, в куклы не играют. Но я был третьим мальчиком у моей мамы. А ей хотелось, чтобы я родился девочкой. И поэтому она сшила мне куклу из зеленых шелковистых тряпочек и нарисовала ей лицо: глаза синие, губы красные и
желтый нос. Потом это лицо стерлось и я уже сам нарисовал новое: глаза черные, нос черный, усы черные и красные губы. Потом стерлось и это лицо. Позже пропала и сама кукла. Теперь я нашел точно такую же в подрезе. Странничек похож на нее. Как и кукла, наверное, он помнит меня маленького, помнит мою маму, на могиле которой я не был уже сто лет, помнит одну странную ночь, когда я, кажется, впервые понял, что живу на этом свете. Это была весенняя ночь. Я проснулся и посмотрел в окно. И увидел в сырой весенней черноте неба мерцающие, трепыхающиеся звезды. Мне это очень понравилось. Я понял, что живу среди звезд, не такой, как звёзды, что лежу в теплой постельке и смотрю на них с удивлением. В ту ночь я осознал себя. И это было чертовски приятно — осознавать себя. Я был счастлив. Потому что еще не знал, где мое подлинное начало и где мой подлинный конец.
Странничек умеет говорить моим голосом. Сначала я думал, что он говорит голосом моего сына Коленьки. Но это Коленька, когда был маленьким, говорил таким же голосом, как и я в его годы. Впрочем, я это говорю лишь потому, что я был прежде Коленьки. А голос — он ничей. Теперь этим голосом говорит Странничек, которого можно также назвать Зовуткой, когда зовешь его, или Забудкой, когда о нем забываешь. Но вообще-то он Странничек, потому что странствует между черной звездой забвения и алой звездой живой памяти.
Минувшей ночью мы говорили о тебе. Он сказал, что ты — моя половина. Конечно, лучшая половина. Потому что ты — моя прекрасная и забытая жизнь, возвращения которой я жду. И надежда моя, что все вернется. Странничек сказал мне, что все это в тебе, и велел мне звать тебя. Я зову!
Теперь ты должна сама определить, что здесь выдумка, что сон, что явь. Все это мое, все это я. И все это заполнено тобой. Приезжай».
На этот раз он не стал подписываться: «Жених Кретов». Подписался только фамилией. А в постскриптуме добавил: «Странничек просил передать тебе привет».
Надписав конверт и запечатав письмо, сказал со вздохом:
— Решит, что я свихнулся. Ну и пусть. Хоть пожалеет, меня,— сказал, уже зная, что не отправит это письмо, что пошлет Верочке телеграмму, пошлет из города, чтобы не дать широковцам пищу для новых досужих разговоров, что в город поедет сегодня, сразу же после завтрака, и не только ради того, чтобы отправить телеграмму, но и для того, что-
бы зайти к адвокату и узнать, не пришло ли решение о разводе.
Сел в широковский автобус, в городской, который отправлялся в город от винзавода. До винзавода шел пешком, сначала через овечью толоку, утыканную редкими сухими кустиками гармалы, потом через заброшенный лесопитомник, забитый бурьяном и засыпанный пылью, в которой ноги утопали по самую щиколотку, потом через виноградник, в одном из междурядий которого была протоптана тропа, выводившая прямо к ограде винзавода. Обогнув угол высокой бетонной ограды, Кретов вышел к автобусной остановке. Он очень надеялся, что не встретит здесь никого из знакомых — ведь невозможно будет сказать правду, если кто-то из них спросит, с какой целью он направляется в город, непременно придется врать. И встретил Заплюйсвеч-кина.
Кретов поздоровался с ним первым. Заплюйсвечкин ответил, хотя, кажется, не сразу узнал его.
— Утихло,— сказал Кретов о погоде.
— Да, утихло,— ответил Заплюйсвечкин, все еще приглядываясь к Кретову.— Надолго ли?
— Увидим. А вы в город? Работаете там? В банке?
— Работаю? — удивился Заплюйсвечкин.— В банке? С чего вы взяли?
— Ну как же? А тост: за высокую оборачиваемость оборачиваемых средств? Правильно ли я его произнес?
— Правильно,— смутился Заплюйсвечкин и лишь теперь, кажется, узнал Кретова.— Но разве я же говорил, что не работаю больше в банке?
— Откровенно говоря, забыл,— признался Кретов.
— Не работаю. Здесь я работаю, в совхозе. Сторожем.
— Что охраняете?
— Что придется. Сейчас склад охраняю. С комбикормами. Летом перехожу в сад. Под осень — на виноградник. Зимой опять к складам. Кочую, как говорится.
— И для каждого объекта свой тост? — съязвил Кретов, вспомнив, как ему пришлось перетаскивать пьяного Заплюйсвечкина с полу на кровать.
— Нет,— ответил Заплюйсвечкин и отвернулся.
Теперь они оба смотрели в сторону шоссе, откуда Должен был прийти автобус. И молчали. Заплюйсвечкин, судя по всему, обиделся на Кретова за последний вопрос и, пожалуй, не зря, так как в этом вопросе Кретова прозвучало одновременно и явное утверждение о том, что Заплюйсвечкин — пьяница,
«й хорошо, что обиделся,— подумал Кретов.— Значит, не станет лезть ко мне с разговорами». Но Кретов ошибся. Сняв очки и пряча их во внутренний карман старенького демисезонного пальто, Заплюйсвечкин вдруг сказал:
— Идет, зараза. Пока дождешься, замерзнуть можно,— это он сказал об автобусе, который свернул с шоссе на дорогу, ведущую к винзаводу.— Никакого графика не соблюдает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123