Но как связать позднюю любовь?..
— Свет гасить нельзя,— это сказал Гаврилов.— Знаете же, что тут такой порядок. Да и правильно это: заглянув в дверь палаты, сестра должна сразу видеть, кто и как себя чувствует. Сразу, а не искать выключатель, потом щелкать им и будить тех, кто спит, кто, может быть, с трудом уснул.
— Но я не могу спать при свете,— чуть ли не хныча, пожаловался Додонов.
— Ложитесь лицом в подушку,— посоветовал Гаврилов.
— Все равно: я и затылком чувствую этот чертов свет.
— Прикройтесь одеялом. Или ложитесь головой под подушку, что еще надежней.
— Все равно, все равно...
— Тогда попросите у сестры снотворного.
— От снотворного сердце останавливается.
— Ну тогда не знаю, что посоветовать. Но свет гасить нельзя. Придет сестра и включит, всех разбудит.
Додонов лег, вздыхая.
... Как связать позднюю любовь? Поздняя любовь — слабость, невоздержанность, эгоизм. И погибель: там — загублена судьба молодая, тут — скомканы, осмеяны и оскорблены последние мгновения. Нельзя связать позднюю любовь. И потому—молчи! Ни строчки Верочке. Да и куда ты ее позовешь? В свой шалаш? В такую неустроенность и необеспеченность? Кто в наше время так испытывает любовь? Никто. Разве что выживший из ума старик, забывший о том, что теперь другое время. Какие шалаши, какая бедность, какие испытания? Конечно же, выживший из ума старик... И сколько осталось жизни тебе? Наверное, лет десять, пятнадцать. Сколько же из них ты отдашь любви? Не считай, не трудись: все равно мало. Для Верочки мало. «И всего-то?!» — спросит она тебя в твой последний день. И что ты ответишь ей? Или станешь оправдываться: не знал, не думал, не гадал... Не оправдаешься, старик. Не хватит времени на оправдание.
- Если я умру,— сказал Додонов,— скажете Кате и всем, чтоб меня домой но везли, чтоб на кладбище прямо из морга. Не хочу, чтоб Катя потом вспоминала, приходя домой: вот
тут я лежал мертвый, вот тут мой мертвый дух все пропитал... Ведь такое противно вспоминать. Не хочу. Скажете, что такая была моя последняя воля.
— Вот и сообщите вашу последнюю волю жене,— ответил ворчливо Гаврилов.— Что ж нас-то впутывать?
— Не могу я ей этого сказать: подумает, что рисуюсь, кокетничаю со смертью, пугаю...
— Тогда напишите и оставьте под подушкой.
— А вам передать трудно?
— Трудно.
— Это почему же?—возмутился Додонов.— Какая потрясающая бесчувственность, черствость! Какая...
— Да не в этом дело,— остановил его Гаврилов.— Совсем не в этом дело. Я завтра выпишусь, да и Ване осталось лежать здесь дня три-четыре.
— Четыре,— уточнил Ваня.
— Вот. Так что не успеете, Аркадий Аркадьевич, умереть к тому времени. Да и вообще не в этот раз умрете,— сказал Гаврилов убежденно.— Так что зря хлопочете, преждевременно. Только б голову морочить...
— Вы думаете? Преждевременно?
— Можете верить мне на сто процентов. Я покойников за год чувствую: от них тоской веет.
— А от меня, значит, не веет?
— Веет. Но только ие тоской, а глупостью. Додонов захохотал.
...А от меня чем веет? Тоже, наверное, глупостью. Тот, кто заглядывает в конец книги, может ее по начинать. Впрочем, с книгой можно и так, и эдак. А с жизнью нельзя. Кто постоянно заглядывает в конец жизни, тот никогда ее по-настоящему не начнет. И не продолжит. И не закончит. Конец жизни — ничто, пустота, бессмыслица. Не цель. Смысл и цель — в самой жизни. Ничего нельзя соотносить с концом: все потеряет смысл и значение. Все, что множится на ноль, превращается в ноль. Живое надо соотносить только с живым, умножить на живое. И любовь. Тогда она выбивает камень из-под ног смерти...
— Ладно, будем спать,— сказал Додонов.— К чертям всякие разговоры!
Трудно сказать, всю ли ночь Верочка снилась ему. Казалось, что всю. Странно так снилась, будто бы и не она, неузнаваемо. От взора Кретова вое время ускользало ее лицо, и сама она то и Дело исчезала. Из-за этого Кретову приходилось постоянно бороться с чем-то, напрягать волю, чтобы вернуть Верочку, чтобы успеть заглянуть ей в лицо.
И еще между ним и ею было несогласие. Теперь, проснувшись, он не мог вспомнить, в чем заключалось это несогласие. Но тогда, во сне, он знал это точно. И потому не было радости. Ни во сне, ни теперь. Осталось ощущение ошибки. Несогласие из-за ошибки. И ощущение тяжелой борьбы за то, чтобы вернуть ее, Верочку, исчезавшую... А голос слышал, она что-то говорила ему. Там вода еще лилась с крыши струями, которые висели за дверью, за раскрытой дверью, как прозрачная штора. И ее голос, когда он звучал, разбивал эти струи, бросал их брызгами в его лицо. В этом был, кажется, смысл ее слов. Так он тогда их понимал. Он плакал, когда она исчезла окончательно. Лежал на земле и плакал. Посреди улицы. Улица была деревенская. Потому что рядом с ним все время стоял желто-ногий петух. И этот петух его осуждал за то, что он валяется в пыли. Он был очень виноват перед этим петухом. И перед Верочкой. С этим чувством вины перед Верочкой он и проснулся. И с желанием загладить эту вину, исправить ошибку, преодолеть несогласие. И с ощущением смертельной слабости.
Гаврилов первым увидел, что он проснулся, и догадался, что ему очень плохо.
— Позвать врача? — спросил, нагибаясь над ним, Гаврилов.
Кретов с трудом выдавил из себя едва слышное «да». И с удивлением увидел, что врач у его постели появился мгновенно. Это означало, конечно, что все то время, пока Гаврилов бегал за врачом, Кретов был в беспамятстве.
—- Что ж вы так-то? — пожурил его врач, когда Кретову стало легче.— Это капитуляция, так нельзя. Будьте все время начеку, отбивайтесь, зовите на помощь. Это самое простое — поднять кверху лапки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123