Тут никакого мужества не надо. Это самое простое... Самое большое мужество — жить. Кто так сказал?
— Один великий писатель,— ответил Кретов, вспомнив про Додонова, и улыбнулся.
— Правильно,— похвалил его врач,— один великий писатель. Вы тоже, насколько мне известно, писатель.
— Кто писатель? — спросил громко Додонов.
— Да,— ответил врачу Кретов.
— Разве ваша фамилия Бальзак? — зашумел Додонов.— Или Шекспир? Или Достоевский?
- Перестаньте, Аркадий Аркадьевич,— потребовал врач - Иначе я вас выпишу.
Врач был молод, широк в плечах, белолиц. У него была густая черная бородка и яркие, как у младенца, губы. Он очень понравился Кретову. И еще от него очень хорошо пахло — лавандой. Пригрозив Додонову, он улыбнулся совсем хорошо, открыто и белозубо. Так, что и Кретов невольно улыбнулся.
— Ведь не выпишете,— стал подзадоривать врача Додо-нов.— У меня же там, в легких, какое-то пятно, какое-то образование. Из-за этого пятна вы хотите меня в онкологию перевести. Разве не так?
— Хотели,— ответил врач.— А теперь не хотим.
— Бесполезно? Да? Поздно? Нет смысла?
— Ай-я-яй,— пристыдил Додонова врач.— Стыдно, Аркадий Аркадьевич, стыдно! Ваше затемнение в легких — пустяк, никаких тревог не вызывает. Так что выпишем вас не сегодня — завтра. Можете сообщить об этом вашей жене, Екатерине Максимовне. Пусть приготовит вам ваш финский костюм.
— Шведский,— поправил врача Додонов.— Я его в Стокгольме купил!
— Тем более, Аркадий Аркадьевич, тем более! А вам еще придется полежать,— врач погладил Кретову руку.— И отнеситесь к этому, как к делу. Дело у вас такое важное — лежать и выздоравливать. Договорились?
— Договорились,— ответил Кретов.
— Гаврилов пойдет со мной,— сказал врач, поднимаясь с табуретки.— Хочу дать вам несколько советов, как вести себя первое время дома. Хорошо себя чувствуете? — спросил он Гаврилова.
— Отлично, товарищ доктор! Порядок по всем статьям! — отрапортовал Гаврилов.— Нигде не хрипит, нигде не болит!
Врач взглянул на Ваню, который все это время с грустью смотрел на него.
— Что? — спросил врач.
— А я?
—- Не надо было под лед проваливаться,— ответил Ване врач.— Лебедя он, видите ли, спасал, а о себе не подумал. Счастливо отделались. А как лебедь?
— Лебедя подлечили и отпустили на волю.
— Вот и мы вас еще немножко подлечим и тоже отпустим на волю,— сказал врач и снова улыбнулся открыто и весело.
Вместе с завтраком сестра-старуха принесла бумагу, конверты и ручку.
— На один рубль семнадцать копеек.-- отчиталась она,—
На остальные Црйнесу тебе соку, как только откроется магазин.
— Мне б еще что-нибудь такое, чтоб под бумагу подложить — книжку или журнал,— попросил Кретов,— чтоб можно было лежа писать.
— Журнал принесу,— пообещала сестра.— В десятой палате видела несколько журналов. Попрошу у них один.
Пока Кретов завтракал, она сходила в десятую палату и принесла журнал «Наука и жизнь», потертый, потрепанный, с вырванными страницами.
— Которые поновее, не дают,— объяснила сестра,— а этот подарили. «Пусть,— сказали,— ваш больной прочтет здесь статейку про ядреную ночь». Хулиганы.
— Про какую ночь? — переспросил Кретов.
— Про ядреную. Все больные — чистые тебе хулиганы. Пока здоровый человек, он тебе и к начальству относится уважительно, и к порядку всякому, про вежливость с женщинами помнит, про скромность. А стоит заболеть — хулиган и хулиган: ничего не признает, все ему трын-трава. Может при женщине матом ругнуться, начальство посылают, порядков не признают. Я было на это дело нашему заведующему отделением пожаловалась, а он сказал: «Кто чувствует себя на краю могилы, тому все до лампочки». Я спорить не стала: может, оно и так, ученым людям видней.
Едва ушла сестра, вернулись с завтрака соседи. Гаврилов принес сверток с одеждой, стал переодеваться. По всему было видно, что он стосковался по своей одежде: рубашку разглаживал и нюхал, пушинки с пиджака обирал, ботинки надраил тряпицей до блеска, а когда достал из пиджака платок, рассмеялся растроганно.
— Дочерин платок,— объяснил он,— сунули в карман впопыхах, когда везли меня сюда. Духами пахнет. Французскими,— добавил он и мотнул от избытка чувств головой.— Я эти духи ей из Москвы привез, когда был на слете. «Шинель» называются.
— Вот темнота! — хлопнул себя по коленям Додонов.— Не «Шинель», а «Шанель». Будь они «Шинель», так чем бы они пахли? А? Один чудак для духов с таким запахом предлагал название «Вот солдаты идут». А Козьма Прутков, размышляя о том же, произнес: «Что тебе твои одеколоны, когда идешь позади колонны!»
Гаврилов с ним спорить не стал, аккуратно сложил платок и спрятал в карман.
— А теперь уходи,— сказал ему Додонов.— Не дразни нас споим видом.
— Да, надо идти,— вздохнул Гаврилов.— Всего, значит, вам... Чтоб поправлялись... Какие глупости говорил, не вспоминайте... Да! — кинулся он к своей тумбочке.— Тут же у меня продуктов завал! Хочу все это вам оставить.
— Писателю оставь,— сказал Додонов.— Он человек приезжий, ему, наверное, никто не принесет.
— Возьмете? — спросил у Кретова Гаврилов, сидя перед тумбочкой.— Тут у меня мед, масло, компот еще не распечатанный... Хорошие продукты, все домашнего приготовления. Не везти же мне их обратно? Возьмете?
Первым желанием Кретова было отказаться от подарка Гаврилова: почувствовал в этом что-то унизительное, милостыню. В войну, восьмилетним мальчишкой, ему пришлось одну длинную весну жить милостыней. Какой это был горький хлеб! Даже теперь горечь этого хлеба сжигала горло, стоило лишь вспомнить о нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123