Так, видимо, будет развиваться наше общество, где нет классового антагонизма, но есть борьба нового и старого. Судьба уходящих с пути не трагична, она лишь окрашена в трагические тона, потому что этот уход осознанный.
— Всеми ли он осознан?
— Пока не всеми. И тут еще для нас осталась работа. Мы должны убедить друг друга, что пора уходить, что в этом наш долг и честь. Это тем более важно, что мы первое поколение, которое уйдет осознанно. В этом, думаю, есть даже некий героизм, некий подарок судьбы. Ты не находишь?
— Значит, героическая трагедия?
— Я уже сказал: только по окраске. А по существу: свободный уход осознавших необходимость этого ухода. Во всяком случае, нам предоставлена такая возможность.
— А если мы ею не воспользуемся, что тогда?
— Тогда то, о чем я уже говорил: будем нервничать, злиться, раздражаться, проклинать, стучать по столу кулаками и рвать на груди поношенные тельняшки. Тогда трагедия. Но отнюдь не героическая. И наш высоко гуманный долг перед нашим поколением — не допустить такой трагедии.
— В таком случае, еще один вопрос. Впрочем, не поздно ли уже, не пора ли тебе отдыхать?
— Если еще не пора идти на работу, то, значит, еще не поздно. Какой вопрос? — Самохин принялся набивать табаком трубку.
— Вопрос о молодых. У них — что? Нет по отношению к нам никаких обязанностей? Никакого долга? Что-то я не слышал ничего такого в твоих рассуждениях.
— Мы развили в них способность нового мышления: судить о настоящем с точки зрения будущего. Прошлое им кажется наивным и несовершенным. Наивны и несовершенны мы. Но они, надеюсь, нас любят и не станут укорять. Если мы будем разумны, не станем путаться у них в ногах и так далее. Поэтому повторяю: мы должны быть разумными.
— И это все?
— У нас еще остается великая радость смотреть на наших детей и радоваться их успехам. А успехи эти будут, будут, дружище! Они избавят землю от разорения, от оружия, от ненависти. Они построят прекрасную жизнь, потому что им дана такая сила — сила нового мышления. И эту силу в них развили мы. Как?
— Бурные, долго не смолкающие аплодисменты,— ответил Кретов.
— А теперь я хочу спросить у тебя,— сказал Самохин.— У тебя есть на примете женщина?
— Есть,— не очень охотно признался Кретов.
— Я так и думал. Иначе ты не стал бы отказываться от моей помощи, хотя ты и закоренелый ясамовец. Ты хочешь
блеснуть перед женщиной своей энергией и удачливостью. Не поздновато ли? А хороша ли женщина?
— Нормальная женщина,— ответил Кретов: ему очень не хотелось обсуждать с Самохиным достоинства Верочки. А главное — не хотелось признаваться в том, что он торопится в Широкое из-за Верочки, что он будет теперь торчать там до тех пор, пока не получит от нее ответ. Не хотелось признаваться, что именно это привязало его к Широкому такой веревкой, таким узлом, который никто не развяжет — только сама Верочка.
— Взял бы Ванду,— сказал Самохин.— Она любит тебя. И уехал бы с нею в Одессу. У нее там хорошая квартира. И никого.
— Ты это серьезно?
— Да понимаю я твое возмущение, понимаю. Но ведь жалко ее. И тебя жалко. И вашей старой любви, которая, как известно, не ржавеет.
— Старая любовь не ржавеет... А старая мудрость ржавеет? — спросил Кретов.
— Ты хочешь вернуться к прежнему разговору? Конечно, можно вернуться, но давай закончим о Ванде,— предложил Самохин.
— Нет. О Ванде не будем. Ведь я уже сказал тебе: у меня есть другая женщина. Я жду ее.
— Жаль. Но тебе виднее. Хорошо, оставим эту тему. И вернемся к прежней?
По тону, с каким Самохин спросил об этом, Кретов понял, что ему не хочется возвращаться к прежней теме. И все же Кретов сказал:
— Да, вернемся. Есть необходимость. Дело в том, что в твоих рассуждениях, на мой взгляд, есть один изъян. Ты сознательно или несознательно произвел по ходу рассуждений подмену понятий. У тебя, например, старое стало устаревшим, пережитое — изжитым, прошлое — синонимом плохого, будущее — синонимом хорошего.
— Разве?
— Но и это еще бы ничего, можно принять с оговорками. Да вот что худо: духовные ценности, накопленные прошлым, ты также выбросил в мусорный ящик. И будущее осталось без Пушкина, без Гоголя, без Толстого, без Достоевского... Знаешь, я как-то не уверен, что молодым не стоит соотносить свои поступки, скажем, с м н е н и е м или опытом Толстого или Достоевского.
— Но мои старики...
— А вот это другое дело,— не дал договорить Самохину
Кретов.—- Это совсем другое дело. Мудрыми людей делает не старость, а знание. Кстати, тоже очень старая, но, как мне кажется, далеко не устаревшая истина, хотя ей уже две с половиной тысячи лет. Мудрость — не результат старости, а результат работы души. У тебя па полке я видел одну книгу, в которой изложена точка зрения Аристотеля на проблему старости и юности. Если ты позволишь, я прочту из нее две-три странички.
— Читай,— великодушно разрешил Самохин, устроился на диване поудобнее и задымил трубкой.— Мне давно никто не читал вслух.
Кретов взял с полки книгу об Аристотеле, быстро нашел в ней нужное место и принялся читать:
— «Все проходит. Кроме старости. Она наступает. Главная печаль старости — это близость смерти. Но для тех, кто менее всего думает о смерти, много иных печалей. Хорошо тому, кто сделал и сказал главное до наступления старости, потому что старость рассуждает нерешительно. Она злонравна. Она подозрительна по причине своей недоверчивости: старики много знают. Старики малодушны, потому что жизнь смирила их. Они скупы, потому что знают, как трудно приобрести имущество и как легко его потерять. Они трусливы и заранее всего опасаются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123