Кинет взгляд на простенок— и не узнает себя в осколке зеркала: под глазами разметались синюшные круги, по впалым щекам пошли веснушки. «Неужели не вытравила? Да и был ли кто? Может, это все от думушки своей глупой? Может, ничего и не случилось такого?»
И вдруг однажды хмурым морозным утром схватилась Глафа за бок и охнула. «Господи, что же такое будет? Думала, все обойдется — пила ведь воду с луковой скорлупы, а тут вон он как трепыхнулся... Как я теперь взгляну на свет? Как оправдаюсь перед сыном, как?..»
Словно оглушенная скалкой по голове, Глафа выбежала на поветку и, зажав лицо, руками, упала на кучу соломы, упала и беззвучно зашлась слезами.
«Фанька... Что ж ты наделал, Фанька? Ведь не ду-мано с тобой... До черемушек было разрешила проводить. Поднялась по взвозу, оглянулась, рукой чуток махнула. И надо же, упала на сено и дверь не прикрыла. И, словно сквозь сон, туточки услышала вкрадчивые шаги Фаньки. Да чего уж вспоминать, не Фанька, а сама виновата... Господи, что же делать? Как быть теперь-то, Фанюшка? Узнает сын... А что скажет тятенька? Даже подумать страшно...»
Глафа поднялась, сквозь слезы выглянула в дверь,— вот она, та черемушка, белым-бела стоит, заиндевела вся. А за черемухой — Ветлужка. И ледок... и прорубь... Сбежав с повети, Глафа на минуту остановилась — и метнулась под гору к речке. Там спасенье, нырнуть головой— и делу конец... Сбежала — и вдруг, надо же, (встретила Фаньку: он поил у проруби лошадь. Хотела Глафа повернуть обратно, да Фанька окликнул:
— Постой, Глафонька.
— А чего стоять?
— Куда же ты, в рань-то такую? — шагнул к ней Фанька и увидел, как по щекам Глафы стекали крупные слезы. И тут Фанька понял все, выпустил из рук уздечку, подбежал к Глафе.
— Чего же убиваться-то, Глаф? Ну, сойдемся, а? Будем жить, ну? — теребил он ее за платок, в который она кутала лицо. — Аль плохо будем жить? Не плохо ведь...
— Так не одна же я...
— Да ты чего это. Разви лишний он мне? Ремеслу учить буду, как сына... Ну, решай же, а?..
— Не-е... — прошептала она. — Не решаюсь...
— А ты решись, решись, — умоляюще просил он и, схватив Глафу за руку, глянул в глаза ее, полные немой тоски и боли.
Прошка Морало больше не заявлялся в Ржаной Полой. Но в деревне все чувствовали его присутствие, будто он вот тут, где-то рядом живет, да никто его не видит, и это еще сильнее настораживало людей. К тому же, ходили слухи, будто бы видели его на Илькиной мельнице, но кто видел, никто не знал, говорили, что видели, и все тут. Главное, чтоб никому вреда не приносил, а то, что живет в лесу вместе с волками, это его дело, поживет да образумится, как холод до пяток донимать будет.
Однако в деревне втайне и побаивались: от морозов-то выбежит из лесу волчина, заберется к кому-нибудь во хлев, а там и до огня недалеко: не бойся, говорят, вора, а пуще бойся огня лютого, вор-то хоть стены оставит, а огонь все языком слизнет.
Но однажды ржанополойцы взбудоражились не на шутку. И случилось это вот как.
Зима перевалила уже за половину, мужики по дороге вывозили с дальних покосов свои стожки, а как-то за Столбцы поехал и Евлаха— там у него стояла небольшая кладуха ржи, пока хорошая дорога, надо привезти ее домой и измолотить. Каково же было его изумление, когда вместо кладухи он увидел стожары да обгоревшие снопы. В жизни не случалось, чтобы плакал Евлаха, а тут — заплакал.
Трясущимися от горя руками он собрал несколько обгоревших снопов, бросил их на сани и почти порожняком вернулся домой.
— Прошкиных рук это бесчестное дело,— оказал он снохе.— Проха — стервец, этакое сотворил,— и, наскоро поев, пошел в волисполком к Никитичу, который с полгода как переехал из Уржума в Коврижки и работал здесь председателем.
Выслушав Езлаху, Ложенцов сказал:
— Надо последить...
С тех пор ржанополойцы еще больше стали остерегаться, не только в деревне, но и на росстанях, где скрещивались дороги, они установили ночной караул,— надо усмотреть, не наведался ли онова Прошка-басурман к тестю? Кузовков тоже не меньше других злился на зятя, когда заходил о Прошке разговор, он во воеуслышку заявлял: «Увижу, тутотки уж не помилую — осеку топором башку». Но соседи ему не очень-то верили — язык у Алешки и раньше был без костей.
Прошел месяц, наступил другой, холоднее первого, а Прошка так и не показывался. И все словно бы успокоились— отбился, видать, от деревни вражина, а то и убег к Нолям. А там милиции полно, живо его схватят. Да, может, и зря пугают, не всем же разговорам надо верить... Только Евлаха не был спокоен,— кладуха-то у него дотла сгорела. Как она могла сгореть без злого умысла в зимнюю пору? А умысел этот — наверняка Прошкин, по слухам, Прошка за лесными гарями живет...
Как-то поздно вечером Евлаха возвращался из Коврижек с собрания. Ночь была морозная, чуткая, стоит шагнуть — и уже шаги твои далеко слышны. Евлаха шел и все еще в мыслях был на собрании, видел перед собой Алексея Никитича: тот рассказывал об удивительных машинах, которые и жать станут, и косить, говорил о будущей счастливой жизни. Разбить бы только врагов, а там вернутся с фронтов люди, возьмутся разом за хозяйство,—земля теперь вся у мужика в руках,— как на дрожжах поднимется тогда светлая мужицкая жизнь... И Ёгор-ша небось вернется — чего ж ему дома не жить? Дома жить надо...
Евлаха шел и чувствовал, как по всему телу разливается бодрость, будто ему не шестьдесят лет, а наполовину меньше. Пожить бы еще с десяток-другой, заглянуть хо-
тя одним глазком, что будет дальше? Какой станет жизнь, скажем, лет через десять, через двадцать?
Евлаха даже присвистнул, вытащил табак.И тут, не успев свернуть цигарку, услышал со стороны леса легкое поскрипывание снега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119