— Ну-к, что ж, комиссар, как видишь, бежать из моей горницы не так-то просто, а? Только себе неудовольствие да другим хлопоты...
Он передернул пышными усами.
— Все хлопоты у вас еще впереди, — ответил спокойно Дрелевокий.— У вас же все проиграно... Вы обречены... Вы не живете, а существуете... Вы уже мертвец! Живой мертвец! Солдаты, что ж вы стоите?!
— Намордник ему! — крикнул Вьершов и, подскочив к Дрелевскому, заломил ему назад руки.
Начальник тюрьмы подбежал с веревкой, солдаты принялись помогать ему.
Веревка была длинная. Одним концом связали руки Дрелевскому, другим — Карелову.
— Чего же это такое делаете-то? — спросил Евлаха.— Меня-то зачем?
— За сына. Выдай своего сынка-комиссара — освободим! Потому заложник ты, — пояснил начальник и толкнул старика к выходу.
— Отцы сынов своих не продают! — повернувшись, резко бросил Евлаха.
— Еще скажешь, старый хрыч, — стрелять будем,— пригрозил Сафаней Вьершов.
Вдевятером они вышли за ворота: трое безоружных, пять солдат с винтовками да Сафаней Вьершов.
Над острыми макушками деревьев уже занималась заря. В бледно-розовый цвет красила она край голубоватого неба, все больше и больше подбавляя в него желто-огнистого блеска, щедро отдаваемого коротким уходящим летом. Но вот нижняя кромка неба вдруг загорелась, и кровавая полоска побежала по верхушкам деревьев, ослепительно брызнув на землю животворным теплом.
Евлаха повел глазами поверх сплющенной фуражки Сафанея, вышагивавшего впереди всех. От дороги к лесу теснились ржаные суслоны. Верхушки их походили на мужицкие растрепанные картузы. Освещенные солнцем суслоны, казалось, совсем придвинулись к дороге. Евлаха, тоскливо вздохнув, словно сам себе сказал:
— Табачку бы, а-а? Никто не ответил.
Пройдя несколько шагов, он снова заговорил: — Вот вы спросите, кто я? Верно говорю, не коммунист я, не беспартийный,— я мужик, крестьянин,— и, взглянув на солдатика, идущего рядом в кургузой шинельке продолжил: — И ведь ты, хоть и с ружьем, а тож небось из крестьян? Так дай же перед смертью, буржуй ты экий, дохнуть хоть разок самосадным дымком...
— Не надо унижаться, отец, — глотая кровяную слюну, сказал Дрелевский.
— Не разговаривать! — прикрикнул Сафаней Вьершов и, остановившись, косо посмотрел на Дрелевского.
— Ну, дай же курнуть, господин офицер,— и Евлаха протянул руку, словно готовясь принять табак. — Солдаты, бейте офицера!—пытаясь воспользоваться последней возможностью к побегу, крикнул Дрелев-ский и в тот же миг увидел, как старик взмахнул кулаком и, опрокинув Вьершова в канаву, бросился между суслонов к лесу.
Рванулись было в сторону сцепленные друг с другом веревкой Дрелевский и Карелов, но их тут же смяли солдаты...
Где взялись у Евлахи силы, такая, не по возрасту, прыть — он и сам не мог понять. Свалив Вьершова с ног, в один миг он перемахнул узкий закраек поля. Когда бежал, слышал, как из-за суслонов раздались два или три выстрела, видно, били по нему, но пули, к счастью, пролетели мимо. Еле переводя дыхание, он добежал до лесу и, хватая раскрытым ртом пахнущий багульником пьянящий воздух, перекрестился:
«Слава те богу — теперь дома...»
Он опустился на мокрую от росы землю, поросшую кукушкиным льном, и беззвучно заплакал. Это были скупые мужицкие слезы, вызванные и неожиданным счастьем, что наконец-то он ушел от смерти к своим крестьянским делам, и сознанием того, что там, по ту сторону суслонов, может, теперь погибают комиссары, его товарищи по тюрьме. Ржаные суслоны, выстроившиеся в ряд, как бы сейчас были той границей, которая разделяла жизнь и смерть, добро и зло. Кто из них победит, Евлаха еще не представлял толком. Но он после этих двух недель твердо знал, на чьей стороне он должен быть.
Пролежав с полчаса, Евлаха поднялся и пошел лесом, петляя и спотыкаясь о корни деревьев, переползая через валежник, проваливаясь в лесные мочажины, дурманяще пахнущие переспелыми травами и прелой гнилью опадающей листвы. Оя чувствовал, как ослаб за эти недели, как не слушались все еще дрожавшие ноги, но надо было идти.
Часа через три Евлаха вышел на опушку леса и увидел деревеньку, а за ней—луг, уставленный стогами сема. Деревенька развернулась к лесу задами; тут были
хлевы, погребки, поленницы дров — все немудреное мужицкое хозяйство, которое обычно не выносилось на красную сторону деревни.
«Идти или не идти? Может, переждать здесь денек и уж потом обнародоваться?» — оглядывая деревеньку, подумал Евлаха.
Увидев бегающих на улице ребятишек, Евлаха решил, что беляков тут не должно быть. «Тогда чего же мне и страшиться, — подумал он. — Зайду вон с краю и разузнаю все, как есть; мужик мужика не выдаст».
Стараясь не скрипнуть еловыми, с облупившейся корой жердочками, он перелез через изгородь и тихонько направился к крайнему, небольшому и старенькому, с покосившимся крылечком, дому. Подойдя, заглянул в приоткрытое окно.
— Поесть, хозяюшка, пет ли чего? — попросил он.
— Откуда ты, болезный?
— Из тюрьмы.
— Бог подаст, — с испугом отшатнулась от окна старуха и захлопнула створку.
Сходив за перегородку, она, однако, вернулась и, приоткрыв окно, протянула кусок хлеба. И тут же, не утерпев, спросила из бабьего любопытства:
— За какие грехи-то сидел аль так?
— Да и грехов-то не было. Не дальний я, из Полоя, степановцы схватили.
— Ай-яй-яй... Свояка мово тоже они было заграбастали,— потеплев, участливо сказала старуха. — Заходи уж, накормлю, чем бог припас, небось нагрызся там всухомятку-то...
Полная и медлительная старуха первым долгом составила с божницы берестяной сапожок с солью, потом спустилась в подполье, вынесла оттуда кринку с молоком и на деревянной тарелке ватрушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119