— Да не шибко давно, — сдирая кожицу с кружка колбасы, ответил смущенно Лаврушка. — Я ведь из деревни...
— Ну, как там у вас, в деревне-то?
— А чего —сеем... Мужики все ушли на Колчака, фортикации делают, а мы —сеем, жить-то ведь надо...
— Верно говоришь. Фамилия-то твоя как?
— Моралев...
— Не слыхал такую. А твоя?
— Ветлугины мы,—ответил Федярка.
— Не брат ли у тебя тут Ветлугин?
— Егор?—даже привскочил Федярка. — Так это же дядя, Ветлугин-то!
— Комиссаром он у нас. На реке Казанке две недели в боях с Северихиным был. — Жив, значит?
— Комиссар живой... А вот командир Северихин—тот погиб, — и Рыжик, вскочив, сдернул с головы картуз: — Вечная память герою!
Ребятишки, поняв его, тоже стянули оо лба свои картузы. Потом снова уселись, Федярка спросил:
— А повидать дядю-то нельзя?
— Не-е... Это, однако, далеконько. Вот с Колчаком разделаемся, тогда уж и с дядей встретишься...
— А разделаемся-то скоро? — спросил Лаврушка.
— Не знаю, про это надо самого товарища Азина спросить.
— Так что же? — не унимался Лаврушка. — На правый-то берег, слышь, все мужики наши подались... Ужель не устоим?
— Устоять — мало, надо гнать его за Казань и дальше, Колчака-то...
— Ну, и гнать,— по-взрослому поддержал Федярка.— Так эвон у нас какие люди... У одной Макухи — четверо... А сколь таких ушло! Вот и мой дядя, говоришь, тут же... Разве мало тут людей... По тракту-то нашему каждый день нескончаемо шли и шли...
— По тракту? Да разве тут одним трактом отделаешься?— сказал Рыжик и спохватился: — Ты чего без сахару пьешь?
Он взял кусок сахару, ловко ножом разбил его на три части, одну подал Федярке, другую — Лаврушке, а третью — себе в рот.
Федярка, держа в руке сахар, подумал: «А Рыжик-то этот жирно живет. Дома вон маманька водицу сладкую, настоянную на сахарине, давала мне макать, а тут, смотри-ка, целый кусок не жалеет». Он лизнул свой кусочек языком — вкуснотища-то какая! И незаметно опустил его в карман, где лежала квитанция, которую отдала на сохранение Макуха,—-у нее карманов-то не было. «А сахарок этот маманьке унесу, пусть хоть маленько полакомится».
— А ты слушай, за что тебя-то Азии полюбил?— спросил Рыжик.
— Чего меня любить, я не девка, — ответил холодно Лаврушка.
— Вахлак ты деревенский, да разве девон одних любят? А за храбрость... Вот и спрашиваю, за какую-такую храбрость тебя-то? Если он не увидит храбрости, к себе не привечает.
— А я не знаю за какую...
— Как это ты не знаешь? Я вот так о себе помню, чем пришелся ему по душе.
— А чем?
— Ехал с ним из Вятки на пароходе. Ехал, да у одного ночью и очистил табак...
— Ну-у, — удивился Лаврушка и опасливо взглянул на лавку — тут ли его картуз-то.
— Да ты не бойся, я не вор, я только шибко справедливый.
— Как это?
— А вот так... За что, скажем, Азии сражается? За революцию нашу. А революция за что? Она за справедливость, парень. Вот и я тоже, значит, по справедливости табак-то взял. Слушай вот. Плыл тогда с нами на пароходе один из солдат, так себе, кержак-куркуль. Все таскался с мешком. И вот, когда приулеглись, начал он щепотками торговать табаком, как солью. Только всего-то продать не успел, шибко уж дорого брал. Как только ночью уснул он, ну, я этот мешок-то у него из-под головы—и того... Утром хватился куркуль — нет мешка, поднял шум. Азии тут как тут: «Найти виновного». Я и выхожу: «Это я, товарищ командир, сделал». Почему, говорит Азии, ты дисциплину разлагаешь? А я, не будь глуп, и ответь прямо: они, мол, эти табачники, тут спекуляцию табаком развели... Я взял—-и реквизировал, как положено...
— Ну, а он, Азии, что?
— Молодец, говорит. Эксплуататоров, говорит, всех ногтем надо давить, как вшу. С куркуля этого пояс снял... И на губу посадил его... С тех пор вот я и с Ази-ным заодно... Полюбил, значит, меня за справедливость.
— Оо мной этого не было... — и Лаврушка опять взглянул на свой картуз с лентой. — Я как-то так попал. Нежданно-негаданно получилось... Беляков разглядел.
— В разведку ходил, что ли?
— Не-е... По льду они, беляки-то, бежали на этот берег, я ночью и заметил. Часовой-то, Кумышка, пьяный был, проспал...
— А ты говоришь, еще ничего не сделал... Да ты знаешь, как подмог нам...
— Все возможно,— согласился Лаврушка.— Ты-то тут чего теперь делаешь?
— Как чего? У Азии а служу. Вагон этот наш, учти, особый. В нем все главные помощники Азина находятся. Он-то, Азии, день и ночь не спит. Чуть чего трудно — к нам. Так, мол, и так, ребятки, оденьтесь понадежнее— и к белякам в гости.
— К белякам? — в один голос вскрикнули ржанопо-лойские мальчишки.
— А то как же... Мы тут с одним не раз ходили. Прикинемся то пастухами, то нищими... Верят, кусочки даже подают. Выведаем, что надо, и обратно. Только в дороге ни слова никому. Азии болтунов не любит. И трусов... Азину что смелее, то и милее. Вот он и подбирает помощников по себе... смелых.
Прошел час, а может, и больше. Уже и Рыжик убежал по своим делам,— Азина все нет и нет. И вдруг на улице шум какой-то. Лаврушка выглянул в окно, а на перроне уже полным-полно красноармейцев, и все на конях. А среди них — сам Азии, смеющийся, белозубый. Соскочил с седла — и к вагону, с саблей на боку.
— Ну, вот, теперь можно и вторую щеку побрить,— войдя в вагон, весело сказал он. — Белякам так вдарили— долго помнить будут, — и, запустив руку в Федяр-кины вихри, спросил: — Ну, а ты чего без ленты? Не отличился еще? Хочется ленту носить, а? — и, достав красный лоскут, приколол Федярке на грудь.— Снабжать нас продуктами — это тоже геройство. Если крестьянин поддержит Красную Армию, мы непременно победим. Так ведь, орлы? — и, сняв саблю, повесил ее на крючок и опять взялся за бритву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119