Прошли еще немного, свернули в овраг, и здесь натолкнулись на труп Петра Ивановича. Он лежал на земле, подтянув ноги к животу и подве.рнув голову. Старый, заляпанный
замерзшей кровью наган валялся рядом. Стеганка вздыбилась горбом. Из-под вылезшей рубашки виднелась спина с торчащими позвонками.
Милиционер перевернул его, доставая из кармана документ, и Шура увидела обезображенное лицо с размозженным лбом.
— Порешил себя,— сказал милиционер.— Два раза стрелял... Один раз в грудь, но видать, понял, что не насмерть... Второй раз в голову пальнул...
Он сел рядом. Играя желваками, зло сцепил зубы. Метнул на Шуру косой взгляд и выругался: — ...интеллигенция! Дурак паршивый!
— Не надо,— попросила Шура. Она стояла в длинном, ниже колен пальто Петра Ивановича. Оно, как каменное, давило ей на плечи, и от этого болела грудь и кружилась голова. У ее ног валялся скорченный человек, в согнутой руке которого, на ладони, лежал пушистый снег. Вот она, та неминуемая беда, вчера еще предчувствием несчастья шагавшая рядом с ними... И пришла. Пробралась через все потоки грязи и воды, прошлепала под дождями, открыла нескрипнувшие ворота сарая и вывела в ночь мальчишку в драной стеганке. И никто не вышел следом, не увидел черные следы на белом снегу. Черные, как рубчатая рукоятка нагана... На белом снегу...
— Да разве ж можно быть таким человеком?! — словно думая вслух, проговорил милиционер.—Этак все постреляемся... Теперь привыкать надо жить на войне. У, нее свои законы, а ты, Петр Иванович,— милиционер с силой сжал пальцы и промолчал. Рыжие рябинки на его лице стали серыми, словно его обрызгали известкой.— А ты, Петр Иванович, неправильно сделал... Никто бы тебе эти миллионы не поставил в укор. Свидетели есть... Зря ты нас так огорчил... И наша вина, конечно, тут... Непоговорили.,. Не обсудили как следует... Словно всю свою жизнь только и делали, что миллионы жгли... Ну что ж, поздно бить в грудь. Зря ты так, Петр Иванович...
Милиционер медленно поднялся на ноги и стал дрожащими руками запахивать поды шинели, с трудом попадая петлями на крючки.
— Считай, что торжественный митинг проведен,— усмехнувшись, хрипло сказал он.—До свидания, Петр Иванович Ануфриев, товарищ заведующий районным отделением госбанка!
Он потоптался и чуть развел руками.
—Извини, не можем мы тебя по-человечески предать земле... Нет у нас ни лопаты, ни захудалого какого ножа. А ногтями такую землю не угрызешь... Прощай...
Он посмотрел на Шуру.
— Пошли, Александра... У нас еще путь длинный. Может, когда еще и позавидуем ему... Пошли.
Подсаживая друг друга, они вылезли из оврага. Лес стоял черной полосой, от него начиналось белое поле, упирающееся в горизонт. И во всю длину этого поля тянулась серая, казалось, бесконечная дорога.
Снег хрустел под ногами. Полы путались в ногах, но было тепло в качающемся на ходу тяжелом драповом пальто с каракулевым воротником, цена которого когда-то была больше всей Шуриной зарплаты. Как давно это было, да и было ли вообще...
Задубевшие на холоде калоши спадали с ног, проваливали лед в лужах и загребали верхом пушистый снег.
Милиционер шел, заткнув за пояс концы шинели, его тяжелые сапоги печатали кривые четкие следы.
Дорога то поднимала их на своей покатой спине, то опускала вниз, и горизонт качался, как синий плот на черно-белом море из облаков, земли и снега...
— Надо было его хотя бы снегом присыпать,— сказала Шура.
ИМЕНЕМ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ!
Это был полустанок без станционного здания. Здание лежало у насыпи, полуразрушенное и сожженное. Возле кирпичных стен валялась ржавая цистерна, скомканная, словно она была из жести. Полустанок окружала степь, чуть присыпанная снегом. Старые корявые тополя, усеянные черными шапками вороньих гнезд, стояли у перрона, грязного от помета и гнилых листьев.
Казалось странным и непонятным то, что среди голой унылой степи когда-то построили полустанок, нарекли его именем, проложили мимо пути. Здесь, наверное, жили кассир, начальник, может быть, стрелочник и еще кто?.. Наверно, был буфет... Продавали в нем спички, пряники и твердые пирожки. Сюда из дальних деревень приезжали по вечерам мужики пить недельное пиво и покупать домой
селедку. Вон там у коновязи стояли их лошади с навешенными на морды торбами... В зале ожидания, на зелёных лавках ожидали поезда одинокие пассажиры, изнывая от
скуки, читали выцветшие плакаты Красного Креста и Полумесяца... И жарко горел начищенный мелом станционный колокол. Редкие поезда чуть приостанавливали свой ход, люди смотрели в окна на пустынный перрон, чахлую клумбу с каннами и девчонок, которые торопливо бегали вдоль состава, предлагая жареные семечки и яблоки...
А сейчас сожженный и разрушенный полустанок был заполнен людьми до отказа. Не было здания, не было начальника и кассира... Лежала грязная асфальтированная площадка перрона, торчали корявые тополя, и среди кирпичных развалин возвышалась громадная черная тумба. Это была голландская печь, у подножия которой валялись расколотые белые изразцы. И кругом, куда ни посмотришь, бродили или сидели бездомные люди. Бегали'нечесаные дети. Женщина что-то варила на "костерке из лучинок, помешивая ложкой в консервной банке. Несколько телег поднимали к небу вздернутые оглобли. Старуха искала в го-" лове другой старухи. Не обращая пи па кого внимания, она водила гребнем по жидким седым волосам. А подруга, закутавшись в засаленный мужской полушубок, неподвижно сидела у ее ног — худая, с заострившимся носом.
В стороне старик в брезентовом дождевике и с кнутом в руках каждому проходящему предлагал купить пианино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73