.. И выходит, что Правление акционерного общества «Штампа» — не просто правление, а объединение представителей других «правлений», место, где скрещиваются, нейтрализуются или дублируются самые различные интересы. И вот где-то там — никто точно не знает, где именно,— в какой-то мрачной комнате, устланной персидскими коврами, кто-то из заседающих поднимет руку, и тогда Деспотович шепнет два слова главному редактору, и Бурмаз, красный и взволнованный, крикнет через всю редакторскую комнату: «Что за свинство, Петрович!..» И Петрович, смущенный, хватает пальто и исчезает в тумане; и через какой-нибудь час Байкич с покрасневшими от утомления глазами уже читает сырой оттиск со статьей Петровича и исправляет неправильно набранные слова.
Снаружи всего этого не видно. В подвале механик Фриц в синей спецовке, с пучком пакли в руке ходит вокруг неподвижной ротационной машины. Он дотрагивается до медных рычагов, засовывает пальцы в отверстия, касается стальных проволок, которые натягиваются и гудят. Перед зданием работники выгружают из грузовика рулоны белой ротационной бумаги, катят их по тротуару и ставят к стене. Газетчики в ожидании вечернего выпуска играют в орлянку или, положив под голову пустые сумки, спят между двумя тюками бумаги. А на перекрестке стоит регулировщик движения, символ власти и порядка, и взмахом руки в белой перчатке
указывает направление — высоки, стройный, он стоит, расставив ноги; откуда ни посмотришь, его отражение дрожит на политой мостовой.
Репортеры и сотрудники начали незаметно скрываться один за другим. Вскоре в большой комнате, среди хаоса покинутого поля битвы — опрокинутых стульев, сора, охлажденного табачного дыма и исписанной бумаги,— осталось всего трое: Бурмаз, Андрей и Байкич. Зияли открытые двери, шипело центральное отопление. Глухое гудение наполнило этажи: в подвале большая ротационная машина запела свою вечернюю песню.
Андрей сидел неподвижно. Он откинулся на спинку стула и головой оперся о стену: из-под стола высовывались его поношенные, грубо заплатанные башмаки. В худых, дрожащих пальцах догорала сигарета. Ему уже обжигало пальцы, но, наслаждаясь тишиной и отдыхом, он опустил руки, и у него не было сил ни поднести сигарету ко рту, ни бросить ее в пепельницу. Бурмаз и Байкич сидели на своих местах и, погруженные в собственные мысли, смотрели в пустоту. Полная тишина нарушалась только гудением ротационной машины. Это была короткая передышка.
Через комнату пробежал служитель со свежими экземплярами газеты. Одну он кинул Бурмазу, который тут же ее развернул, а с остальными исчез в комнате редактора. Шуршание газеты заставило Байкича вздохнуть и обернуться; Андрей вздрогнул и бросил обжегшую его сигарету. Бурмаз молча и быстро подчеркивал тут и там слова красным карандашом. Байкич, а за ним Андрей подошли к столу Бурмаза. Вся страница была испещрена пометками. Пропущенные ошибки! Байкич покраснел, не выдержав взгляда Бурмаза. Взорвался:
— Ну что ж... мне все равно... я и так ухожу.
Дверь из кабинета редактора с шумом отворилась,
и через комнату прошел взволнованный Деспотович в сопровождении главного редактора. Бурмаз поднялся со своего места, но Деспотович и не взглянул в его сторону. Он вышел, оставив за собой струю крепких духов. Байкич успел только разглядеть два блестящих белка глаз и седые усы на темном, болезненно-желтом лице. Бурмаз, устыдившись своего движения, смутился.
— Он висит на волоске! Но даже если бы и не висел, вы, Байкич, положительно ничего не знаете, положительно ничего! А он висит, висит, это я вам говорю! — Он покраснел.
— Не спеши с решением,— сказал Андрей,— а если так говорит Бурмаз, верь ему... я часто не придаю значения его словам, но когда дело касается интриг, тут я верю — он знает все.
Бурмаз улыбнулся. Разговор продолжался. Он, по- видимому, длился уже не первый день, и все на ту же тему. Бурмаз снова напал на Байкича и стал советовать ему из этого незначительного случая сделать драму — это же новый «Гамлет»!
— Если бы со мной случилось что-нибудь подобное... это неслыханно... быть в вашем положении! Я бы каждый день записывал свои мысли, чувства, реакции, потому что потом вы не сможете всего вспомнить.
Андрей, усмехаясь, опустился на стул и устало закрыл глаза; только изредка вспыхивавшая во рту сигарета показывала, что он следит за разговором из-под опущенных век. Байкич не отвечал, и Бурмаз незаметно для себя разоткровенничался. Как-то вечером он написал половину потрясающего рассказа, но ему на голову свалился отчет о событиях в Албании, и теперь он никак не может сосредоточиться. «Я изнемогаю, погибаю, а этого никто не видит, никто!» Призвание журналиста — сущее проклятие: три-четыре часа из несчастных двадцати четырех теряешь на пустые разговоры. Потом по меньшей мере четыре часа на еду, бритье, покупки, прогулку — «каждое животное требует ухода», да семь часов уходит на сон. «Так скажите на милость, что остается лично мне, если учесть еще время, которое я провожу в редакции? Даже богу помолиться некогда!» Он не ужинает. Но за последнее время потерял несколько дней из-за того, что плотно обедал. «Обед меня парализует». А ко всему на этих днях у него были «большие неприятности» из-за женщин и из-за мужчин-сплетников. Умно говорит Лафонтен.
Нет сокровенного для женской болтовни, Нет женщины, чтоб тайн не разболтала. Но, впрочем, и мужчин немало, Что в этом женщине сродни. Женщина и секрет. Басни Лафонтена.
— Моя жизнь роковым образом загублена. Никогда и ничего я не создам!
Бурмаз казался подавленным, но не настолько, чтобы не спросить Байкича, хорошо ли он говорит по-французски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165