Он вернулся страшно бледный, без шляпы. Я даже и не стала его расспрашивать. Мы посмотрели друг на друга, постояли в нерешительности, потом он взял у меня из рук ребенка и велел одеться теплее. Я послушалась.
Был уже полдень, когда мы тронулись в путь. Утро было солнечное, а теперь подул ветер и начал моросить холодный осенний дождь. И так, под пронизывающим ветром, по грязи, в дождь мы прошли пять километров до первой деревни, где достали подводу. Йован, мрачный и подавленный, всю дорогу сам нес ребенка. Пока трактирщик запрягал, он взял меня за руку и тихо сказал: «Прости меня, Ясна, я не понимаю — или мы с тобой никуда не годимся, или весь мир скверный». Увы, было слишком поздно! Покуда мы дома дожидались подводы, а потом тащились пешком, болезнь зашла слишком далеко. Доктор сделал укол, посидел немного с нами и ушел; а мы остались в номере гостиницы одни, с ребенком на руках. Я очень устала от ходьбы, ноги у меня как свинцом налились, от тревоги меня бросало то в жар, то в холод, и я едва держалась на ногах. Около полуночи на меня предательски напал сон. И во сне замелькали страшные картины: я шла по густой и вязкой грязи, в которую с каждым шагом погружалась все больше. Вдруг я увидела в окно, как с туманного горизонта ко мне с необычайной быстротой приближалась черная кошка. Она приближалась, как грозовая туча, которая несет с собой мрак, и так быстро, что я не успела убежать; кошка прыгнула, и окно разлетелось вдребезги, ее дыхание обожгло мне ли, я вскрикнула и упала, чтобы прикрыть собой и защитить ребенка. Падала я с головокружительной быстротой, подо мной была пустота, бездна; я увидела комнату гостиницы с голыми стенами, освещенную не только лампой, но и дрожащим пламенем восковой свечки, которую держал Йован; по его усталому лицу одна за другой катились слезы. Наша маленькая Цана была мертва.
Мы замкнулись в себе, уединились, целиком поглощенные нашим первым большим горем. Дни проходили в работе и только в работе. Мы изучали педагогику, читали статьи по специальной литературе, занимались корректурами первых книжек Йована для детей, но все сильнее чувствовали бесплодность наших единичных усилий. Надо было изменять все. Надо было любой ценой выйти из узких рамок специальных вопросов, включиться в широкое течение, разливавшееся по всей стране, направить это течение в определенное русло и лишь тогда добиваться главного — крупной реформы. Почта доставляла нам все больше пакетов, газет и книг: тут были и Чернышевский, и Светозар Маркович, и французские историки. Йован целыми днями читал историю английского парламентаризма, не помню уж какого автора. Но чаще всего он разъезжал по деревням, с волнением следя за тем, как распадаются большие задруги, как мельчают земельные участки и как деревня, несмотря на все растущее число семейных ячеек, постепенно попадает в ярмо к городским богатеям, испытывая все более сильную зависимость от города. Этому процессу надо было дать другое направление — заменить семейную задругу высшей формой общей кооперации, а чтобы это выполнить, необходимо было вырвать крестьянина из бесплодной борьбы городских партий и создать самостоятельное движение. Уже несколько раз в ту весну к Йовану приходили гонцы от бывшего министра и посланника в отставке, генерала Ст. О., который проживал тогда на своем хуторе около Шабаца; отодвинутый на второй план, он хотел основать «собственную» партию. Это был человек одинокий, угрюмый, с толстыми отекшими ногами, очень богатый, европейски образованный и удивительно прочно связанный с землей — во всяком случае такова была его политическая установка. В городке Л. жить нам было тяжело, вскоре и ты должен был появиться на свет. Йовану хотелось поближе познакомиться с планами генерала Ст. О.; мы попросили пере
вода в какую-нибудь деревню около Шабаца и получили его.
Но прежде, чем я начну описывать те страшные полтора года... Какой же ты был маленький и славненький! Когда тебе исполнилось шесть недель, глазки твои начали останавливаться на предметах, а уже на седьмой неделе ты в первый раз улыбнулся и доставил этим безмерную радость твоей маме. Я держала тебя на руках и показывала своим маленьким ученикам: «Посмотрите, посмотрите, дети, малютка смеется!» Моему восхищению не было конца. У малютки была такая прелестная улыбка, и мне хотелось, чтобы он улыбался всегда. На третьем месяце твоей жизни мы решили, что наше дитя будет любить музыку: стараясь развлечь тебя, мы заводили будильник, он звонил, и ты переставал плакать. Как только будильник замолкал, малютка снова принимался плакать. Но мама должна была развлекать и учить не только своего малютку, но еще пятьдесят сопливых деревенских «малюток», а потому надо было сделать так, чтобы малыш не мешал занятиям. Когда он не спал, я подвешивала к колыбели пестрый мячик, и малыш с ним забавлялся, а если это ему надоедало, я усаживала его, как куклу, между белыми подушками и опрометью бросалась в класс за папой, чтобы он посмотрел, как сын его сидит.
Но мы умели и обманывать малютку, когда он отказывался понимать, что его мама должна идти на урок. Я намазывала ему один пальчик медом и к нему прилепляла легкое перышко. О, с каким терпением малютка отлеплял перышко, которое сейчас же прилипало к пальцу на другой ручке! Но наше «изобретение» не долго нам служило — малютка развивался не по дням, а по часам. Как-то прилепила я перышко и ушла на кухню; вдруг слышу, как малютка давится и кашляет. Вбегаю и сразу вижу в чем дело: мой умненький малыш пришел к заключению, что все его пальчики сладкие, и стал их сосать вместе с перышком;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165