.. Подожди немного, болит очень. Пусть отпустит...
Черные горящие глаза закрылись, и Демид сразу увидел комнату: обычную, чистую, со старой мебелью, буфетом, стоявшей на столе тарелкой с крупными, словно из слоновой кости выточенными белыми черешнями; на стене — большая выцветшая фотография пожилой женщины.
— Отпустило, — облегченно вздохнул Вовгура. — Что же ты думаешь делать в жизни?
— Осенью пойду в армию, отслужу и потом подамся на завод.
— На какой?
— К Павлову, Где создают электронно-вычислительные управляющие машины — ВУМ называется.
— Правильно, все правильно. Не мог Павлов выпустить тебя из-под своего влияния. На ловца и зверь бежит.
— А кто в данном случае зверь?
— Оказывается, ты не такой простачок, каким показался сначала. Еще какой зверь будешь! Думаю, я не ошибся, ты именно тот, кто мне нужен. С одной стороны, на тебя оказывали влияние Павлов и твоя учительница Ольга Степановна Бровко, с другой — Трофим Колобок. Интересная комбинация получилась.
— Для кого интересная?
— Для меня, для осуществления моей мечты.
— Я не собираюсь заниматься осуществлением вашей мечты. Вы из-за нее двадцать лет баланду хлебали.
— Не из-за мечты... Наоборот, из-за того, что тогда еще ее час не пробил. Не успевала за моей мечтой техника, плелась у нее в хвосте. А мечта такая, что одной моей жизни для ее осуществления оказалось мало... Молчи и слушай. Я родился в тысяча восемьсот девяностом году здесь, в Киеве. Отец мой торговцем был, не скажу, чтобы купцом первой гильдии, но мужик был богатенький. Жили мы на Бульварно-Кудринской улице, он и сейчас стоит, тот наш дом с мансардой, возле Сенного базара, и лавка наша там же, на базаре, была. Железом, красками, как теперь говорят, строительным материалом торговал мой отец. Не очень грамотный, но толковый был человек. А я в реальном училище учился, к технике с малых лет имел большое пристрастие. Отец спал и видел, чтобы я стал инженером. И вот, когда мне стукнуло десять лет, одиннадцатого июля девятисотого года, произошло событие, которое определило всю мою дальнейшую жизнь. Было, как сейчас помню, это во вторник, во время каникул. Отец мне велел быть дома, обещал показать что-то интересное. Отца я не то чтобы любил, но уважал и боялся, потому что все его уважали и боялись: власть и богатство — великая сила. Ну вот, мама надела на меня парадную форму реального училища, хотя и жарко было, картуз форменный. «Куда пойдем?» — спрашиваю, а она смеется: «Увидишь, как дурные деньги будут жечь». Тут мне и вовсе стало интересно, потому что в нашей семье не было более святого слова. Деньги для нас означали все: они были и богом и судьей, они составляли смысл жизни, а тут — на тебе — «деньги будут жечь». Отец тоже переоделся, галстук бантом завязал, волосы брильянтином спрыснул — голова блестит, как отлакированная, — усы подкрутил колечками, на голову легкую соломенную фуражку надел, и пошли мы с ним через Большую Подвальную, мимо Золотых Ворот, мимо Владимирской на Софийскую площадь. Народу там уже собралось множество, посредине городовые стоят кольцом. А в центре круга... Да что я тебе рассказываю! Читай.
Старик вдруг резко повернулся на кровати, протянул за спину худую костлявую руку и достал с тумбочки три большие тяжелые книги-альбома в коричневых кожаных переплетах, Демид отметил, как изменилось выражение его глаз. Они стали задумчивыми, мечтательными, почти нежными, он осторожно, ласково погладил сухой ладонью уже изрядно потертую, словно теплую кожу переплета, потом закрыл глаза и сказал:
— Очень болит. Подожди, пусть немного отпустит.
Демид послушно ждал. Старый Вовгура раскрыл альбом. На первой странице желтоватой выцветшей бумаги была наклеена вырезка из газеты.
— Читай, — он протянул альбом Демиду.
«Киевская газета» от 13 июля 1900 года № 210.
«Во вторники в 9-30 утра, как читателям известно из объявлений киевских газет, была произведена «проба» огнеупорности изделия недавно созданной здесь мастерской несгораемых касс «Саламандра». С разрешения местной администрации, под личным наблюдением киевского бранд-майора г. Козловского и в присутствии экспертов и многочисленной публики был сложен на Софийской площади костер из целой сажени дров. Сверху поместили одну из несгораемых касс, куда на глазах у всей публики вложили ценные бумаги в конверте, запечатанном несколькими сургучными печатями, портфель с торговыми документами фирмы, несколько десятков рублей кредитными билетами, термометр, часы и пр. После этого касса была заперта, и ключ был вручен одному из экспертов. Дрова облили керосином и подожгли. Сила пламени была настолько велика, что стоять на расстоянии 50—60 шагов было невозможно. Горел костер часа два с половиной, и затем в 7 часов вечера, когда касса остыла, приступили к ревизии бумаг и ценностей, которые находились внутри ее. Проба дала во всех отношениях самые благоприятные результаты: все содержимое кассы оказалось в целости и сохранности, лишь немного побледнела краска кредитных билетов да пожелтела бумага торговых документов. Часы шли. Сургучные печати, конечно, расплавились, но нисколько не повредили находящихся в пакете бумаг. Нужно заметить, что мастерская несгораемых касс г. Штильмана в Киеве является пока единственной на юге России. До сих пор такие мастерские существовали лишь в Варшаве и в обеих наших столицах. В мастерской работает до 25 рабочих под управлением опытного мастера, иностранца, проработавшего 20 лет в мастерской «родоначальника» несгораемых касс в России — Г. Боте. Средним числом Киевская мастерская вырабатывает до 15 касс в месяц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110