У нее много знакомых, прекрасно знающих историю, и вполне вероятно, что я наследник Нежинского приказного гетмана Ивана Колобка, человека голубой крови... Тот факт, что я простой бухгалтер, ничего не меняет. Но ты понимаешь, есть люди, которым мое высокое происхождение не дает покоя. Они вертятся возле Анастасии Петровны и плетут против меня интриги, стараясь доказать обратное.
— А что она делает, эта камер-фрейлина? — спросил Демид.
— Она работает в области киноискусства, контролером в кинотеатре. Повторяю, должность значения не имеет. Я тоже всего-навсего скромный бухгалтер...
— Пойдемте, посмотрим кран, — напомнил Демид.
Ящик с инструментами и в самом деле стоял на кухне. Демид перекрыл воду, снял кран, подтянул гайки — работы минут на десять, не больше.
— Готово.
— Ну, ты молодец, — с восторгом сказал Колобок, дважды пустив и выключив воду, словно играя. — Теперь зайдем к Анастасии Петровне.
— А может, не нужно?
— Ты что, как можно? Она же сказала...
И столько восторженного трепета прозвучало в голосе Колобка, что Демиду в глубине души стало жаль своего отчима.
— Вы можете войти, — послышалось из-за двери, когда Колобок постучал.
Внучка «знатной особы» сидела у стола и раскладывала большой, на весь стол, пасьянс «Наполеон». Комната была немного меньше комнаты Колобка, но с камином. Потолок украшен пропыленным лепным орнаментом. Два высоких окна, как видно, давно не протирались. На камине между двумя старинными бронзовыми подсвечниками — портрет Хемингуэя. Увидев портрет, Демид с уважением подумал: «Все-таки не отстает от времени камер-фрейлина». У одной стены — ширма из серебристого японского шелка с изображением аистов в полете, за ширмой, наверное, постель. Посредине комнаты стол, на нем небольшая хрустальная ваза и в ней одна красная гвоздика.
— Я рада встретить человека, который действительно что-то умеет, — сказала женщина. — Люди, которые могут только есть в три горла, не нужны государству. Так всегда говорил наш дорогой государь-император, портрет которого с его собственноручной надписью вы видите на камине...
И тут только Демид с веселым ужасом убедился, что на камине стоит портрет не Хемингуэя, а царя-батюшки, только не Николая Второго, а его отца, Александра Третьего, и действительно внизу было что-то написано.
— Я хочу еще раз поблагодарить вас и отпустить,— сказала Анастасия Петровна. — Возможно, все, что вы здесь видите, покажется вам несколько странным.
«Очень даже может быть», — подумал Демид.
— Хотя, собственно говоря, — продолжала Анастасия Петровна, — странного здесь ничего нет. Поймите меня правильно... Во время войны я могла остаться в Киеве или даже уехать в Берлин, в Европу, но я эвакуировалась в Алма-Ату, чтобы быть с народом. Мои мысли и настроения ни для кого не секрет, правда, они не находят отклика, я очень одинока и потому рада, что нашла грубоватую, но все-таки родственную душу в лице Трофима Ивановича... В коллективе нашего кинотеатра
про мое происхождение знают, я его не скрываю. Сначала я думала, что меня уволят, но этого не случилось. Мою кандидатуру даже выдвигали в местком.
Тут Демид понял, что если он задержится в комнате Анастасии Петровны еще хоть минуту, то не выдержит и непременно расхохочется, и потому проговорил:
— Мне, пожалуй, пора. Разрешите откланяться.
Сказал и в душе рассмеялся: и на нем сказалось
влияние камер-фрейлины, во всяком случае «разрешите откланяться» он до сих пор никому не говорил.
— Желаю вам успехов, — сказала Анастасия Петровна.
— Великого ума женщина, — сказал Трофим Иванович, когда они очутились в его комнате. И уже другим, деловым тоном добавил: — Ну, так сколько же ты мне принес?
— Сто рублей. Со временем буду приносить больше. У нас на ВУМе, — он сказал эти слова с нескрываемым удовольствием, — прогрессивки хорошие. Оклад у меня пока не высокий, но если мы план выполним, полагается тридцать пять процентов надбавки, если своевременно сдали машину — еще двадцать пять. У меня сейчас третий разряд, скоро будет, надеюсь, четвертый, может, даже летом, а может, осенью, но и сейчас хватает. Много ли мне надо?
— Вот именно, — засуетился Колобок, — ты знаешь, я человек благородный, ничего от тебя не требую, только одно прошу иметь в виду: расходы у меня большие, каждый день нужно покупать цветы. Это теперь дело моей чести. Понимаешь?
— Понимаю, — ответил Демид. — Всего вам хорошего.
Он вышел из дома, остановился на тротуаре, огляделся. Нет, будто бы все на месте, машины бегут, извозчиков не видно, на дворе — семидесятые годы двадцатого столетия. А где он сейчас побывал?
Дома постучался в дверь к Ольге Степановне и, сидя в кресле, рассказал обо всем, что увидел в квартире Трофима Ивановича. Смеяться почему-то уже не хотелось.
— Ольга Степановна, — спросил он, — ведь после революции прошло больше пятидесяти лет. Как же могло случиться такое? Ведь Трофим Колобок — крестьянин, к нему как-то родственники приезжали, я их видел...
— Нет, — сказала Ольга Степановна, — здесь ты ошибаешься, Трофим Иванович — мещанин. А что и в Киеве, в Москве, и в Ленинграде потомки всяких там камер- фрейлин остались, так в этом нет ничего удивительного. Понимаешь, этим людям с детства втолковывали об их исключительности, непохожести на остальных людей, об их высоком происхождении. А исключительность дается не происхождением, а талантом человека, его работой. Работать почти никто из них не умеет, а главное — не хочет, все про свою голубую кровь думают, ведь думать про свою- исключительность особенно приятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110