Открывал удивленный: вроде бы и не ждал никого.
— Лариса! Ты? Проходи, пожалуйста. Давно тебя не видел...
— Ты только пришел или собираешься уходить?
— Собираюсь идти.
— Извини, что я вот так, вдруг... Но у меня, кроме тебя, нет никого, к кому бы я могла прийти запросто, без приглашения... Мне надо переждать, пока отец угомонится, а на улице — светопреставление.
— О чем разговор, проходи, раздевайся.
Лариса сняла шубку, шапочку, прошла в комнату. Демид залюбовался ею: какая славная растет девушка. Высокая вытянулась, стройненькая. Глаза большие, глубокие, утонуть в их глубине можно...
Села в кресло, форма на ней школьная, не успела и переодеться, видно, прямо из школы нарвалась дома на пьяного отца и убежала. Нос покраснел, плакала, видно. Устроилась удобнее в кресле, положив ногу на ногу, посмотрела на Демида, сказала:
— Ты иди, куда собирался, а я, с твоего разрешения, немного у тебя посижу. Поздно вернешься?
— Не знаю, все будет зависеть от того, какая подвернется работа.
— Работай спокойно. Я побуду часов до одиннадцати, пока он утихомирится и уснет.
— А как же мама?
— Маму он сейчас не трогает. Почему-то всю свою пьяную злобу обрушивает на меня. Почему — не знаю. А трезвый на руках готов носить, пылиночки сдувать... Вот так бывает в жизни. Ты прости, что я тебя беспокою, но ведь не каждому, скажешь, какая дома беда, стыдно... А ты знаешь, ты свой, и я тебя не стыжусь. Спасибо тебе...
— Ну что ты, Лариса! Что ты такое говоришь? Да как же иначе? Приходи всегда, я рад тебя видеть. Слушай, а ничем нельзя помочь? Может, полечить бы его?
— Лечили уже несколько раз. Месяца три не пьет, потом снова-здорово. И сегодня сорвался. Ну, иди...
— Дождись меня, поужинаем вместе, у меня масло, колбаса на кухне. И домой я тебя провожу.
— Хорошо.
Демид вышел, позвякивая инструментами, и на сердце было так же скверно, как и в небе, что обрушилось на
землю злым дождем и снегом. Как помочь девушке? Что он может сделать? Ничего. Вот и выходит, что,, когда человеку горько живется, он один. Да, нелегкая штука жизнь.
Работы было много, в трех квартирах, и Лариса, не дождавшись его, ушла. На тахте лежал один из томов Вовгуры. Рядом расписка директора кинотеатра с рисунками ключа, и тут же стояли три вопросительных знака. Демид сунул ее в эту книгу просто так, не зная почему, даже улыбнулся тогда, подшучивая над собой: «Продолжаю работу Баритона».
Под рисунком была какая-то приписка. Приглядевшись повнимательнее, прочел: «А это от чего ключ?» — спрашивала Лариса.
Демид в сердцах отбросил записку, проговорил вслух:
— Нет, девочка, ошибаешься. Не пойду я его дорогой, не пойду.
А Ларису жалко, так жалко, что сердце сжимается от боли. Ведь она пока в девятом классе, ребенок еще... Если будет нужно, он защитит ее, чего бы это ни стоило, защитит. Нет, милая Лариса, ты в беде не будешь одинока!
Он не знал, что в это мгновение случилось, пожалуй, важнейшее событие в его жизни; появилось желание взрослого человека, мужчины, защитить слабого, уберечь от беды девушку. Демид взглянул на старый будильник, доставшийся ему в подарок от Альберта Лоботряса. Тот сказал, что выкинет его, если Демид не возьмет. Этот допотопный будильник в сравнении с системой, точной до секунды, видите ли, оскорблял глаза его любимой Роксаны. Показывал он сейчас без четверти двенадцать. Час и сорок пять минут у него еще есть на работу. Будильник зазвонит в шесть тридцать. Пять часов на сон вполне достаточно. Руками он сегодня наработался, теперь пусть потрудится голова.
Удивительная наука — математика, только не та, которая «дважды два —четыре», хотя и без нее не обойдешься, а высшая. Правда, до нее ему еще идти и идти, через такие научные дебри продираться, страшно становится, когда подумаешь, зато числа для него перестают быть мертвыми, они будто бы оживают, превращаясь в обобщенные понятия, слагаются в поразительно стройную систему. Давно люди придумали изречение: «математически точно». Если строго говорить, то математика не такая уж и точная наука, ведь точно определить, чему
равняется третья часть обыкновенной единицы, почти невозможно. 0,3333... Эти тройки можно писать до бесконечности, необходимая величина будет приближаться к своему точному определению, но никогда к ней не подойдет. И, возможно, в том, что математика не может быть абсолютно точной, есть своя привлекательность, своя притягательная сила. Демид давно заметил: все законченное, сделанное, известное для него утрачивает первоначальный интерес. Так было, к примеру, с его первой собранной системой, так будет и с будущими. А почему? Потому, что идет он пока пройденным путем. Настоящий интерес появится тогда, когда он найдет свой собственный путь, еще никем не пройденный. Ну что ж, его стоит поискать.
Пример с тройками примитивный, но в высшей математике есть области, где далеко не все ясно, вот в этих-то областях и лежат важнейшие открытия будущей науки. Демид как-то на консультации сказал об этом Лубенцову. Они тогда сидели вдвоем в аудитории, кроме него, на консультацию из заочников никто не пришел (заочников вообще мало на мехмате). Профессор выслушал Демида и быстро взглянул на него, взгляд выражал живой интерес. Он долго молчал, размышляя над чем-то, потом сказал:
— Не хотели бы вы перейти на очное отделение? Пока вы молоды, очень молоды и сил у вас много, вы не должны упускать эти годы зря. Наука этого не простит вам потом. У вас математический склад ума, вы мыслите в математике образами, а это — редкостный дар. Мне самому математика иногда представляется не системой формул, а системой образов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110