— И я рада видеть тебя... Мне там, у входа, показалось, что у тебя что-то случилось.
— Случилось. Ольга Степановна умерла. Помните?
— Конечно. Очень жаль. Какая это страшная неизбежность — смерть.
— Да, вы правы,— сказал Демид.— Посидим немного?
Софья посмотрела в широкое окно вестибюля: у подъезда синих «Жигулей» еще не было.
— Не хотелось бы мне заводить этот разговор, — начал было Демид, опускаясь в кресло,— но и молчать не могу. Не сердитесь на меня, Софья Павловна, может, я бестактно вмешиваюсь не в свое дело, но мне страшно.
— Страшно? — Серые глаза женщины остановились на лице Демида.— За кого?
— За вас. Сегодня вы вышли из машины, за ее рулем сидел человек... И мне стало страшно.
Софья нервно достала сигарету, протянула ее Демиду.
— Спасибо, я не курю, Володя Крячко запретил.
Женщина глубоко затянулась, выдохнула легкое облачко дыма и спросила:
— Откуда ты узнал?
Рассказал человек, сидевший вместе с ним в тюрьме. Софья Павловна, поймите меня правильно, это не сцена ревности, хотя я, признаюсь, был в вас влюблен, это страх перед человеком, который... Очевидно, в его жизни бывают минуты, когда он не управляет собой, когда чувства становятся не подвластны рассудку... Вы знали об этом?
— Знала.
— И все-таки...
— Если хочешь знать, я рада, что ты начал этот разговор. Я сама все хорошо понимаю. Я часто спрашивала себя: чем привлекал меня к себе Колобок? Ведь чем-то привлекал. Это не была легкая интрижка, как говорили в прошлом столетии. Долго думала и поняла: он меня привлек тобой, преданностью тебе, тем, что не бросил в трудную минуту, хотя мог это легко сделать. Ты когда-то сказал, и эти слова я запомнила: «Он верный». Так вот, это, скорее, относится к Лубенцову, это он верный, но нужно быть и с ним таким же честным человеком, таким же преданным ему, как и он.
— Я его не осуждаю,— глухо сказал Демид.—Я за вас боюсь.
— А я осуждаю,—строго сказала Софья.—Человеческая жизнь слишком большая ценность, чтобы так просто распоряжаться ею. Но я уверена, что у Лубенцова было время понять это. И на всю жизнь сделать выводы... Ко мне поздно пришла эта любовь, но хорошо, что пришла. И не ослепила. Я еще ничего не решила...
— Он хороший, он очень хороший,—горячо проговорил Демид, вспомнив рассказ о Лубенцове Аполлона Вовгуры.
— Вот видишь, то ты меня предостерегаешь, то агитируешь,— засмеялась Софья,— все тут так сложно... Знаешь, когда я вижу, как у него навстречу мне расцветают глаза... Ты помнишь его глаза?
— Помню.
— Где-то здесь, совсем рядом, наше счастье. И очень хотелось бы не ошибиться. Потому что та история действительно страшная...
— Посмотрите, уже стоят «Жигули».
— Да, уже стоят. Ты знаешь, человеческая психика — странная штука, я сейчас вдруг, разговаривая с тобой, все решила.
— Скажите ему об этом. Мне очень хочется, чтобы он был счастлив.
— Говорить я пока ничего не буду,— ответила Софья, загасила недокуренную сигарету о пепельницу и быстро, не прощаясь, вышла из вестибюля. Демид еще успел увидеть, как навстречу ей засветились глаза Лубенцова...
Он продолжал еще видеть в кресле, глядя в окно, за которым только что стояли синие «Жигули», когда к нему подошел Данила Званцов и сел рядом.
— Ждешь кого?
— Нет, думаю. Послушай, Данила, ты помнишь ту нашу встречу на бульваре Ромена Роялана?
— Еще бы! И поверь мне, драться еще будете. Ты встречаешься с Ларисой?
— Специально — нет. Так, изредка, случайно, на улице. Мы о ней были соседями на Фабричной.
— К слову, вашу Фабричную уже переименовали в улицу имени Аветика Исаакяна.
— Знаю, но для меня она на вою жизнь останется Фабричной.
— Ну и что там, на Фабричной, у вас с ней было?
— Ничего. Детьми мы с ней были!
— Странно. Вроде бы действительно все так, как ты говоришь,— словно стараясь решить какую-то сложную задачу, сказал Данила,— и все-таки чего-то я тут не понимаю. Каждое третье слово этой Лариски о тебе, о том, что ты потенциальный преступник и что тюрьма по тебе плачет. Говорит, в этом нет никакого сомнения...
— Ну хорошо, допустим, я злодей в будущем, но Тристану-то до этого какое дело? Он что, хочет расширить свою адвокатскую практику?
— Он просто не может пережить, когда говорят о ком-то другом. Он умный и, если хочешь знать, по-сумасшедшему влюблен в Лариску.
— Влюблен? Что ты плетешь?..
— Что слышишь. И не плету, а говорю правду. На все готов, чтобы добиться своего, взять ее, покорить, даже, может, жениться на ней. Думаю, если бы она поменьше о тебе говорила, ему бы не так этого хотелось. Понимаешь, гордость мужская. У него репутация человека, перед которым ни одна девушка не устоит.
— И это действительно так?
— В какой-то мере. Он остроумный, щедрый, начитанный, знает много стихов, умеет тронуть нежнейшие струны девичьей души.
— И много у него этих... душ?
ОАО
— Я не Лепорелло, и счет его донжуанским подвигам не веду, но знаю, что было немало. И что удивительно! казалось бы, девчата, когда он их бросает, должны его ненавидеть. Ничего подобного! И вот — на тебе: появляется этакая Лариса, которая вовсе не вздыхает, по Стану, а все время говорит про какого-то Хорол а. Есть от чего свихнуться.
— Она же только в десятый класс перешла, ребенок еще.
— Вот здесь ты ошибаешься, — серьезно сказал Данила, — Лариска — все, что хочешь, только не ребенок... Мы мало про нее знаем. Что-то она в себе утаивает. Вдруг начнет мечтать о вещах, нам непонятных. О возможности вдруг стать обладательницей несметных сокровищ... Откуда это у нее?
— От деда. Дед у нее был большой выдумщик.
— Все эти мечты и разговоры связаны с тобой, и только с тобой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110