— Тогда вы не нужны мне и сегодня,— резко бросил профессор.— По-моему, вас никто не обидел. Если мы поменяемся местами, подопытным материалом стану я.
— Простите.
Разговор был коротким и злым. Началась работа.
Но как бы ни поворачивалась Софья, сколько бы ни прыгала, ни нагибалась так, что прямо сердце заходилось (именно в эти моменты ассистент, глядя на аппаратуру — маленькие экраны телевизоров, на которых мелькали зеленые линии,— казался особенно довольным), она все время ощущала на себе взгляд Лубенцова. Он не обжигал, не пронзал, напротив, словно помогал, и, хотя глаза профессора были скрыты дымчатыми стеклами очков, чувство это не проходило.
Когда Софья вышла из дверей института, Лубенцов шагнул ей навстречу так, будто ждал ее целую вечность.
— Не удивляйтесь,— сказал он.
Софья почувствовала, что не только не удивлена его появлению, а, наоборот, рада его видеть, и именно это чувство, непонятное и тревожное, поразило ее.
— Почему вы здесь? — прямо спросила она.
— Не знаю,— сказал Лубенцов,— мой ответ прозвучит бессмысленно, но я убежден, что вы мне поверите. Я бы мог придумать какую угодно банальность, объяснение, но не хочу этого делать. Не знаю, почему я здесь... но иначе поступить не мог.
— Зачем я вам нужна?
— Может, только для того, чтобы побыть с вами еще несколько минут или довезти вас до дома.
— Вы понимаете, что после этого разговора мне прийти в лабораторию будет трудно?
— Понимаю.— Он вымолвил это слово так обреченно, что Софья неожиданно для себя улыбнулась.— Я ничего не смог с собой поделать...
— А я, против всякого ожидания, возьму и приду,— вдруг сказала она, озорно поглядывая в его глаза.
С того вечера прошло почти два года.
— Вы все знаете про меня? — как-то спросил профессор на исходе первого года их знакомства.
— Да, информации больше чем достаточно...
— И вы... боитесь меня?
— Немного боюсь,— честно призналась Софья.
Разговор произошел в машине, остановившейся в этот
момент у светофора; треугольник — поликлиника, спортзал и дом Софьи — Лубенцов уже мог бы проехать с закрытыми глазами.
— Мне жаль, что я не могу сказать вам что-то более приятное,— промолвила Софья, когда машина остановилась около ее подъезда,— но мне кажется, что честность и искренность в отношениях между людьми — главное.
— Может, он пройдет, этот страх?
— Не знаю,— ответила женщина.
Она была уверена, что на следующий день не увидит синих «Жигулей» около спортзала, и даже задержалась дольше обычного, разговаривая с девушками, настолько глубокой была эта уверенность, но синяя машина стояла на своем привычном месте, и ничего не изменилось в голубых внимательных глазах профессора.
После этого прошел еще год, и Софья почувствовала, что надо что-то решать, дальше так продолжаться не могло. Лубенцов любит ее, она это видела, но никогда не позволит себе сказать первым решающее слово. Но и она не может в конце концов броситься ему на шею: ах, я вас люблю, хочу за вас замуж. Где же выход? Так и будут ездить по киевским улицам то зимой, то весной, то летом?..
Софья даже вздрогнула от внезапно нахлынувшего чувства, желания быть постоянно с любимым, делить с ним все, ничего не опасаясь, не думая ни о прошлом, ни о будущем, прижимать к груди их сына... Почему пришла эта мысль? Может, пробил ее женский час, проснулось чувство материнства, подоспела пора, когда она должна решить, иметь ли детей? Нет, дело в том, что она по-настоящему полюбила, любит и хочет повторения любимого человека в маленьком, таком же голубоглазом, как и он, существе...
В тот вечер Софья в смятении присела на скамеечку рядом с Демидом, и он тут же почувствовал ее настроение. Почему он сразу, как приемник, настроился
на волну ее переживаний? Откуда в нем, простом рабочем, эта чуткость? Трудно сказать, может, потому, что сам хватил в жизни немало лиха, а может, оттого, что работает на удивительном заводе, создающем умные машины. Новая жизнь рождает и новую психологию.
Поняв ход ее мыслей, Демид, однако, не решился заговорить первым. Он был уверен, что и отец его, и дед не стали бы расспрашивать человека, у которого болит душа: сам пожалуется или попросит помощи — другое дело, а вмешиваться — только навредишь.
— Как твое колено? — спросила Софья.
— В порядке.
— А я, наверное, скоро брошу спорт. Надоело что-то, видно, старею...
— Ну что вы, Софья Павловна! — протестующе воскликнул Демид.
— Ладно, Демид, спасибо. Я знаю, ты добрый парень,— и помолчав немного, спросила: — Слушаешь лекции Лубенцова, нравятся они тебе?
— И лекции слушаю, и консультации посещаю, и даже вижу, как он частенько одну мою хорошую знакомую после тренировок подвозит домой...
— А ты, оказывается, немножко сплетник...— Софья сказала вроде бы в шутку, а получилось грустно. И голос, и поза ее: поникшие плечи, бессильно брошенные на колени руки,— все говорило о том, как ей сейчас трудно.— Что мне делать? — вдруг неожиданно с горестным отчаянием спросила она.
— Софья Павловна,— удивленно воскликнул Демид,— я вас не узнаю! Вы для меня всегда были образцом здравого смысла.
— Особенно, наверное, когда я проводила эксперименты с Колобком... Это ты имеешь в виду? — криво улыбнулась Софья.
— И это тоже. Встретился вам человек, он показался порядочным, мальчишку чужого воспитывает. Это не так-то часто встретишь... И человек этот был влюблен в вас по уши. Он и сейчас вас любит, этот Колобок, будь он трижды неладен. А потом оказалось, что он — не пара вам.
— Сколько тебе лет, Демид?
— Разменял третий десяток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110