И то хорошо. «Оставь его, мать, он постарается».
Все это были только забавы, так себе, мелочи. А уж это — как обухом по голове. У нелюбимых родителей живет. Невыносимо ему. Мы невыносимы ему. «Невыносимо жить нелюбимым у нелюбимых родителей. Тошно. Когда еще сдали меня в детский сад, я понял, что никому не нужен. И зачем вообще жить? Тоже неизвестно. Вечно бороться? С чем? Со своими недостатками да еще с теми, что достались по наследству от родителей, нудная глупость отца и болтливость матери?»
С каждым словом Борис Михайлович чувствовал: что-то в него входит, что-то рушится. Кровь приливает к голове, ноги ослабли, и пот выступил на залысинах. Он растерялся в первую минуту, но потом, как всегда в трудных случаях, сработал давний фронтовой навык. Все в нем сжалось и как бы отключилось: сухо и жестко стало внутри. Уже другой походкой вошел он в свою с Катериной комнату.
— Ну и что? Написал. Будем жить по-написанному,— сказал жестко и сел, но понял сразу: сидеть не сможет. Ему хотелось что-то решать, действовать, а что решать и как действовать, не совсем ясно. Витька нет дома, еще не приходил. Поерзал на стуле, встал.
— Что надумал? — больным голосом спросила Катерина.— Как это по-написанному? Твоя работа. Когда мать говорит, ты заступаться лезешь. Теперь вот живи по-написанному. Убьете вы меня.
- Я виноват. Ты, конечно, святая.
Он знал, что сейчас слово за слово начнется обычная ругань, потом ее слезы, которых Борис Михайлович не переносил. Чтобы этого не было, ушел на кухню. Распечатал премиальный свой портвейн, налил и задумался: пить или не пить? Выпил стакан. Пошарил в холодильнике, нашел что-то, обиженно закусывать стал. Евдокия Яковлевна, теперь уже пенсионерка, притаилась у себя в комнате. Ее давно уже не посвящали ни Борис Михайлович, ни Катерина в свои дела, но она научилась чутко улавливать все, что происходило в доме. И сейчас, с самого утра почуяла недоброе, когда ни с того ни с сего дочь, убиравшая в комнате Витька, начала бушевать, греметь стульями, швыряться Витенькиной одеждой, а потом слегла в постель и не отвечала ни на какие вопросы. «Оставь, мама, хоть ты меня». Евдокия Яковлевна, как мышь, без звука скрылась в своей комнате и не показывалась даже на кухне. Борис Михайлович тоже не стал звать ее, ухватил первое, что попалось под руку в холодильнике, пил, обиженно закусывал, курил. Это как-то разряжало. Но все равно в голове гвоздем торчало: «...нудная глупость отца». Не отключалась. Дожил, как говорится. За всю свою жизнь ни разу не подумал даже, что нудный и что дурак, из людей никто ничего похожего не говорил, даже от врагов своих не слыхал, от родного сына узнал наконец. И первый раз подумал о Витеньке отстраненно, как о чужом, как о неприятном чужом. «Ах ты, мерзавец, скотина неблагодарная. Умный какой. И главное, не прячет, не скрывает, а вот вам, нате, читайте... Да, негодяй... Но как же это? Ведь этого не может быть, этого не может быть, это неправда. Ну, не слушается, а кто в детстве особо слушался? Ну, огрызается, даже скажет там на мать, на отца вгорячах что-нибудь, все это можно понять, но ведь молчит. А вон что пишет, что думает про отца, про мать».
Борис Михайлович допивал свой портвейн, от сигаретки прикуривал новую, ходил по кухне какой-то свирепой развалкой, а в голове, как в кипящем котле. Он даже не сразу услышал звонок, когда выглянул из кухни. Евдокия Яковлевна уже открывала дверь. Пришел Витек, негодяй. Отцову шапку носит, пыжиковую. Снял шапку, бросил на вешалку, портфель тут же выронил на пол, разделся. Длинный, губа-стенький мальчик, пушок на губе, шея тонкая, подстрижен, не похож на этих волосатиков, не стильный, хороший паренек, умница, правда, учиться не хочет, на тройках еле ползет. Да и сам-то Борис Михайлович не очень горел в ученье, не
всем быть учеными. И вдруг больно кольнуло, и к голове прихлынуло шумно, горячо, так что не смог сразу заговорить, а вернулся на кухню. Молчит. А так-то вежливенький, куль турный, поест и, как чужой, всегда скажет спасибо. Спасибо, встал и ушел, опять молчит. Кто его научил? Не эта ли дура? Про Евдокию Яковлевну подумал почти с ненавистью. Конечно, она. «А что теперь надо сказать бабушке? Ну? Что надо сказать?» — «Спасибо»,— говорит маленький Витек. Его всегда кормила Евдокия Яковлевна за маленьким столиком. Он там был царь и бог. «Это!» — показывал он пальчиком. «Это!» — опять показывал он на что-нибудь еще. И дура эта все баловала, портила малого. «Что надо сказать бабушке?» Я бы сказал... Вот он теперь выучился. «Спасибо». Вытер губы и пошел. В дневничке пошел записывать, какой отец у него дурак, и какая мать дура, и как жить ему невыносимо у нелюбимых родителей. Отворил дверь. Вошел.
— Ты вот что, Витек,— сказал Борис Михайлович и сделал паузу, чтобы выровнять дыхание.
Он вошел, когда сын уже в привычной своей позе, развалясь на кушетке, чуть свесив ноги в микропорах сорок четвертого размера — ботинки снимал только по принуждению матери,— разглядывал потолок, то есть думал, любил
думать.
— Ты вот что, я с тобой, как со взрослым, раз уж отцу и матери оценки выносишь. У родителей дороже своих детей никого нет. И в этой части ты чушь пишешь.— Витек несколько поднялся, сел, поняв, что отец как-то не так говорит, не просто. Поднял на отца серые глаза, ждет.— Но если ты, если тебе невыносимо жить у нелюбимых родителей, так вот что... Мать лежит, у нее сердце...
— А почему она лезет... читает мои бумаги?
— Это дело второе. Ты знаешь, я прошел войну и потерял много близких людей, потерял родного брата. Потеряю и родного сына, к потерям приучен... Живи дома, куда тебе деться, но отца у тебя нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91