Почему он ставит тебе пятерки?» — «А мы всегда спорим с ним».— «О чем?» — «Обо всем».— «И за это ставит?» — «Да». Странный учитель. Теперь, слава богу, пошли пятерки по всем предметам без исключения, даже по физкультуре. И вдруг опять вызов. На этот раз вызвал директор. «В чем дело, Витек?» — «Не знаю».— «Как же ты не знаешь? Директор вызывает, а ты не знаешь. Врешь, негодяй. Что натворил?» Молчит. Голову опустил. Слезы закапали. Конечно, ребенок. «Ладно, отец, оставь его, сходи, а потом уж будешь говорить».
Так шло все хорошо, и вот — на тебе. За день перед этим еще похвастался, что поставили его редактором классной стенгазеты, что они выпустили номер, повесили, а пробиться на переменке нельзя, такой успех, все классы читают, вся школа. «Так уж и вся школа?» — «Вся. Все классы, не пробьешься».— «Вот видишь, Мамушкин,— сказала Витеньке классная руководительница,— когда ты захочешь, все можешь. Видишь, какой успех? Учителя не могут прочитать, не подступишься. Поздравляю»,— сказала классная руководительница. А к последнему уроку сняли газету. Почему? Никто не знает. Это ребята, на которых карикатуры были нарисованы, они сняли. Так объяснил себе и другим Витек. И вот, пожалуйста: завтра без родителей не приходить. «Папа же работает с утра»,— сказал Витек. «Ничего, отпросится». Пришлось звонить на завод, предупредить, что срочно зовут в школу.
Витек остался за дверью директорского кабинета, ждал. На урок его не пустили. Отец, раздевшись и передав пальто и шапку Витьку, чтобы тот отнес на вешалку, вошел в кабинет.
— Мамушкин? Очень хорошо, что вы пришли.
Директриса, чем-то очень похожая на ту, во Дворце пионеров, только построже лицом и одета в шевиотовый пиджак и такую же деловую юбку, а чем-то все же сильно напоминала ту женщину, в нарядном цветастом платье. Не поздоровалась, не предложила сесть, потому что надо было стоять, разговаривать стоя. Она развернула у себя на столе кусок ватмана, размалеванного, и пригласила Бориса Михайловича зайти к столу с ее стороны:
- Пройдите сюда, Борис Михайлович. Вот полюбуйтесь.
Перед ним лежала Витенькина стенгазета, прижатая на уголках книжками. Называлась она «Сермяжная газета». Когда Борис Михайлович взглянул, в первую секунду очень глупо и совершенно неуместно произнес какой-то звук, похожий то ли на начало смеха, вот так: «Б-гы!» — то ли еще черт знает на что. Словом, он, уловив в то же мгновение строгость на лице директрисы, страшно покраснел и даже вспотел. Какой черт дернул его так глупо бгыкать? Он тут же перестроил со стыдом свое лицо под лицо директрисы и сказал на всякий случай:
— Негодяй.
— Читайте, читайте. Вот, пожалуйста, акростих. Вы знаете, что такое акростих? — Директриса сама была по профилю химик, преподавала химию и тоже не знала, что такое акростих, но ей все объяснила учительница по литературе.— Не знаете? Вот прочитайте начальные буквы в каждой строке стихотворения. Что получается?
— Учитель дурак,— ответил Борис Михайлович и стал читать этот акростих.
— И так далее,— перебила Бориса Михайловича директриса.
И Борис Михайлович не стал читать, а только поглядел внизу на подпись под акростихом, с облегчением отметил, подпись была Вовкина — Владимир Пальцев.
— Я все понял,— сказал Борис Михайлович.— Не надо мне ничего объяснять.
— Вот и хорошо, Борис Михайлович. Мы тут еще думать будем, а вы со своей стороны пока примите меры. Вот такие дети.— Она развела слегка руками, вроде как бы делясь своими трудностями, как бы доверяясь и даже приглашая разделить с ней эти трудности, как, одним словом, коммунист с коммунистом. Борис Михайлович понял и принял со всей искренностью этот ее жест.
Вечером Борис Михайлович сперва рассказал все Катерине, и та испугалась. Что же теперь будет?
— Если бы это раньше было, я бы тебе сказал, а сейчас не знаю. Могут из школы попереть. Директорша сказала, будут думать. А вот акростих, Вовка написал, там же, в газете. Какой, какой? Такой. И откуда этот сопляк знает. А по первым буквам получается — учитель дурак. Вот мерзавец. Это знаешь чем пахнет?
— Это он! — воскликнула и как бы нашла наконец разгадку всему этому делу Катерина.— Это Вовка. Витек никогда бы сам не додумался. Помнишь, как пианино порубили они? Он всегда Витька подбивает.
— Ты позвони Наталье, поговори с ней,— сказал Борис Михайлович и прошел к Витьку.
— Кончай паять. Допаялся.
Витек отложил паяльник, кончик которого тоненько дымился.
— Ну, что с тобой делать?
Витек повернулся на стуле, посмотрел на отца, и тот увидел в глазах, опушенных девичьими ресницами, удивление и страх. Удивление и страх потому, что Витек не знал и не мог догадаться сразу о своей вине, о такой вине, которая могла бы привести отца в крайнее состояние, когда Витьку начинало казаться, что это чужой человек, не отец перед ним, а чужой, и жестокий, и неприятный обрюзглый человек.
— Что, спрашиваю, делать с тобой?
Витек не знал, что ответить, поэтому отвернулся к своему столу, где все еще тоненько дымился наконечник паяльника. Отец гневно посмотрел в затылок угнувшейся Витенькиной головы и грубо приказал:
— А ну, повернись сюда! Ишь ты, отвернулся. Я кому сказал?!
Витек плакал. Он повернулся к отцу, и слезы у него текли в два ручья. Он не вытирал их, и — о, господи! — он еще вскидывал свою челку, дергал головой, нашел время.
— Нюни распустил. Обиженный какой. Ты что там пона-писал? Ты соображаешь, что делаешь?
— Где? — выдохнул Витек.
— Как где? В газетке своей, в «Сермяжной газете».
— Классная руководительница похвалила.
— Врешь ты, похвалила. «Сермяжную газету» похвалила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91