Не успел я ее окончить, как с чердака выскочил отец.
— Ах ты олух несносный! И ночью от тебя покоя никому нет! Только и знаешь хрипеть, фырчать да дудеть без умолку. Как у тебя труба только не лопнет!
Ничего не понимая, я гляжу на отца, а мама за спиной смеется.
— Или нарочно вы все это подстраиваете, с ума, что ли, оба посходили, человеку отдохнуть не даете! — сердито выговаривает нам отец.
— Который час? — спрашивает мама и глядит на часы.
— Который час? Половина шестого! — еще громче кричит отец.— Целый день в поле надрываешься, вечером в огороде возишься, а захочешь под утро поспать, так труба над ухом начинает реветь, весь дом дрожит!
— Что дрожит, где дрожит? — смеется мама.
Глядя на нее, смеюсь и я.
— Шалопай этакий, он еще и смеется! — набрасывается на меня отец, хватает за воротник и выталкивает во двор вместе с трубой.
Ничего-то родители не понимают, и от этого у меня успехов не прибавится. Отец-то музыкантом не был. Понюхал бы музыки, знал бы, что научиться чему-нибудь можно, только если упражняться каждый день или хоть через день. Зачем же, спрашивается, в таком случае тащил он меня в музыкальную школу? Зачем толковал о гармонике? А разве только одна гармоника существует на свете?..
Я забираюсь в самый дальний угол двора и, сев на дубовую колоду, с грустью размышляю о своих родителях. Ничего-то они не признают! Думают, что только у них одних заботы есть. А если я ничего нового не разучу, что сказать дядюшке Загрушке в свое оправдание? И что Загрушка мне скажет? Лодырем назовет и геликон отнимет. Вот и сижу я да раздумываю, как мне родителей переубедить. Как их переупрямить? Скорей всего так: не стану ничего есть. Сначала они будут меня насильно кормить, а там, глядишь, обо мне забудут. Тем дело и кончится. Или же отец, уходя на работу, кепкой меня ударит. Скорей всего так и будет.
Сижу я, посиживаю, на ласточек смотрю. Как они весело щебечут на крыше! Смотрите, живут как хотят, и никто им не мешает! Эх, был бы я ласточкой! Ну нет! Что-то такое я читал, и глупо это было. Гм... Быть бы
птицей побольше! Поглядев еще немного на крышу, я вскоре забываю обо всем и играю гамму.
«Цвик! Цвиу!» — проносятся с криком ласточки над моей головой.
— Чао! — отвечаю я им и продолжаю играть.
— Соседка! — слышу я голос с соседнего двора.
У нас ни звука. Я прикладываю мундштук к губам и еще раз проигрываю гамму.
— Соседка, вы слышите? — снова кричат с соседнего двора.
— Меня зовет кто-то? — откликается мама на кухне.
— Соседка, не может ли ваш мальчишка дудеть еще где-нибудь?
— Что-о?
— Дудит и дудит, а нашему псу это не по вкусу пришлось. Воет ровно бешеный.
— Ваш пес?
— И голуби пугаются. Заприте-ка вашего парнишку куда-нибудь в подвал, что ли! Не перестанет, так я его водой оболью!
Конечно, кому не надоест меня слушать! Разобиженный, я глотаю слюну и тащусь через двор.
— Я отсюда ухожу,— ворчу я, проходя мимо майы.
— Почему? И куда? — спрашивает она, и по ее голосу я чувствую, что она раздражена не меньше меня.
— Ухожу.
— Куда?
— Куда глаза глядят.
— Хоть бы амбар у нас какой-нибудь был! — вздыхает мама.
Но я уже сыт по горло всеми этими невзгодами, тащу геликон в комнату, потом стою, заложив руки за спину, не зная, что предпринять и куда уйти. Когда я уже надел шляпу, доставшуюся мне в наследство от деда, вдруг мне на глаза попалась корзинка, и тогда мне приходит в голову: а ведь можно сходить в лес по грибы! На душе сразу становится легче, и я появляюсь на дворе с прояснившимся лицом.
— Куда ты? — опять спрашивает мама, и по ее голосу я понимаю, что она все еще мне сочувствует.
— Никуда.
— Чего ты огрызаешься?
— Я не огрызаюсь.
— Так скажи, куда идешь?
— По грибы.
— По грибы?
— Ну да. -
— Один?
— А я ведь ни с кем не сговаривался.
— Заплутаешься еще. Не годится в лес одному ходить.
— Ну-у...
— Ты, я вижу, и разговаривать по-человечески не умеешь. Смотри, отцу скажу.
— Да-а, все на меня жалуются. А я виноват, что мешаю всем?
— Кому ты мешаешь? — серьезно спрашивает мама, и снова в ее голосе слышится сочувствие. Но от этого я еще больше злюсь.
— Всем мешаю.
— Тебя в лесу еще лисица искусает,— говорит мама
— Лисица?
— Лисы сейчас болеют.
— Лис я в лесу пока еще не встречал.
— А вдруг наткнешься?
— Наткнусь, так только рад буду!
— А не заблудишься?
— Нет, не заблужусь.
В ЛЕС ПО ГРИБЫ
Я шагаю по тропинке. Слева ручеек журчит, где мы всегда ловим раков. Однажды — дело было четыре или пять лет назад — сунул руку в воду под корягу да как закричу!
Ребята все ко мне сбежались, а когда я руку вытащил, они надо мной хохотать принялись. Еще бы! Рак-то клешнями в мой палец вцепился. Вот я какой герой!
Справа от тропинки виноградники тянутся. Старые лозы сейчас сверху донизу обрызганы купоросом; от купоросной лазури прямо в глазах рябит. Но многие виноградники не ухожены, лоза даже не подрезана. Взрослые сами о многом часто забывают, а потом на молодежь ссылаются; мол, молодые-то все в город бегут. И еще грозят своим детям: «Осел! Здесь останешься, работать в кооперативе тебя заставлю!» Будто в кооперативе одни дураки работают!
У Грабовки я задерживаюсь. Грабовка — это родник.
Вытекает он из-под скалы, и все лето в него падают орехи и дикие яблоки. Нигде по всей округе нет лучше воды, чем в Грабовке. Сюда ходят по воду не только из нашей деревни, но и из соседней, что стоит сразу же за холмом по ту сторону ручья. Но сейчас еще рано, пить мне пока не хочется, а потому я весело бегу дальше.
Вот я и в лесу. На самой опушке растут толстенные дубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23