Да и потом в сумке можно притащить гороху, фасоли, груш или яблок. А это уже кое-что да значит. Дома он все это высыплет, два
ма опять сунет в сумку и ходит по деревне. Бывает, и целый день. Откуда людям знать, сколько у него писем? Ведь он в каждый второй дом заглядывает, куда лишь поздороваться, куда только доложить, что им ничего не принес, а где прямо скажет, без околичностей: «Вам — ничего, я просто зашел поглядеть, что вы настряпали!»
Что ни говори, а почтарем хорошо быхь. Я и теперь за них горой. В общем-то это пехота, пешие или велосипедисты, калеки и больные, этакое разнесчастное войско. Как же старому солдату и почтарю-ветерану не любить других солдат?
Но, как уже сказано, я тогда работал прямо на почте, но не письмоносцем, что бегает с сумкой: мне удалось найти там почти чиновничье место,— собственно, другие для меня его подыскали, заверив, что можно на меня положиться...
А про этого седоволосого деда, который нашел для меня это место и, наверное, за меня походатайствовал, я как-то сразу забыл. Время от времени, правда, видел его на улице — то мы шли по разным тротуарам, то я нарочно переходил на противоположную сторону, просто избегал его — благодарить не хотелось. Однако со временем, даже не припомню когда, я и вовсе перестал его замечать — он был пожилым, и я знал, когда и где он прогуливался, обычно я видел, как он входит в деревянные ворота, хорошо мне знакомые, правда, только снаружи, или выходит из них, но я и ворота перестал замечать, ибо старик уже не показывался; и у меня даже мысли не возникало, что мне его не хватает на улице.
И тут вдруг меня забрали в армию, хотя мне и думалось, что солдатики про меня не вспомнят. Если я когда и мечтал о флоте, то прежде всего о кораблях и о ребятах, о загорелых матросах, у которых, когда они стоят на палубе в голубых или полосатых тельняшках — а то и в красивой военной форме — всегда, верно, щиплет глаза, то ли от ветра, то ли потому, что они всю жизнь глядят на воду.
А я оказался в пехотной казарме. Нда, хорошего мало. Пёхом я мог ходить и в почтарях. Я и там неплохо продвигался по службе, от тяжелых ящиков перешел к посылкам, а из них выбирал те, что полегче, тяжелые другим оставлял — пускай другие тоже потрудятся. Поздней я уже занялся письмами, сортируя их по адресам. Господи, где я только не побывал! Куда только почта меня не забрасывала! В любой уголок земли. И со всех уголков земли
через нас, а стало быть, и через меня — я же работал на почте — шли письма, открытки, посылки. И сколько из них сохранили следы моих рук, пусть их там и не было видно; порой мне казалось, что и ноги мои бегут за этими письмами. Да, ей-богу, я уже везде побывал! И вдруг,— боже правый, я среди других солдатиков, в пехотной казарме! И вот для меня уже приготовлена полная походная выкладка, только некому было еще сложить ее или научить меня все это ловко скатывать, скручивать, разравнивать, укреплять, стягивать ремешками, а я стоял уже голый перед фельдфебелем, который должен был одеть меня; позади валялась нескатанная шинель, а меня все еще разбирала охота поговорить, и я спросил как глупый, не разбирающийся в званиях, не братиславский, а венский, опечаленный Мартиненго, которому прешпоркские пожарные не позволили в Прешпорке носить пожарную форму:
— Пан капитан, знаете, я пехоту уважаю, но всегда мечтал только о флоте, не могли бы вы мне, лучше сразу, с самого начала, не могли бы вы мне как-то посоветовать, помочь перевести меня во флот?..
А он на меня сразу как заорет, поднял такой крик, что и минутой позже, когда я уже собирал перед ним вещи, я даже сообразить не мог, все ли собрал; еще в тот же день обнаружилось, там нет ранца, из-за чего вечером ребята подняли меня на смех, растолковав, что, если пехотинец хочет собрать все необходимое, чтоб выступить в поход, то есть быть с полной выкладкой, хе-хе, без ранца ему никак не обойтись...
Вскорости меня — и надо сказать, с уже отлично свернутой скаткой и ранцем — переведи в Брно, не припомню сейчас, на какой срок, да и город мне не очень-то запомнился, хотя по некоторым улицам не раз пришлось топать маршем, а иногда удавалось и прогуляться; правда, доведись мне увидеть на открытке замок Шпильберк или какой-нибудь брненский собор, я мигом бы догадался, что это Брно. Месяц, однако, был я и в Зальцбурге, потом снова Вена, и повсюду меня учили лишь щелкать каблуками и орать. Хоть армейский ор поначалу тебе и противен — в солдатчине коробит тебя, пожалуй, и похабщина, которой кому ни лень забивают тебе уши и разум, крошат ее чуть ли не в чаламаду тут недолго возненавидеть и некоторых, даже не самых худших офицеров,— но с первого же дня ты тоже учишься кричать, а смекнув, что и за крик можно удостоиться похвалы, учишься кричать и украдкой. К примеру, в подвале казармы, в котором до черта крыс. В иных казармах крысы могут играть и в моряков, могут нырять, а при желании и выплывать на остров — в воде посреди подвала набросаны старые соломенные тюфяки, и если на верхних этажах тебя берут в оборот, ищут свинство там, где и следа его нет, и учат горланить, ты отводишь душу в подвале, хотя и пришел туда лишь затем, чтоб набрать охапку дровишек; сухая здесь одна лестница, потому как торчит из воды, и ты не задумываясь отрываешь от нее перекладину, наверняка еще и другим на растопку останется. Ты кричишь, ради смеха муштруешь и крыс — неплохо было бы попытаться поймать хоть одну и сунуть кому из штабных в кафельную, а на худой конец и в железную печку. Я делаю попытку, и моряки — ей-богу, их тут целая крысиная флотилия — так и мчатся к берегам, к этим соломенным матрацам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39