А поутру, случается, и без нищенского билета съедаю чужую похлебку.
Ежели бастуют где, я тоже иду бастовать. Ежели всех разгоняют, я остаюсь, я умею везде и всегда оставаться. Убивают кого-то, а я все живу и живу. Иногда и сам себе в укор ставлю, что никто не жахнет меня как следует по спине. Не раз я совал жандарму или полицейскому костыль в руки:
— Стукни меня, боров!
А они сцапают меня, да потом и отпустят.
И часто, даже по ночам, в совсем чужих деревнях или местечках кричу:
— Свиньи! Свиньи паршивые! Вы что, не можете прикончить меня?!
Мне знакома едва ли не каждая церковка. Евангелических мне уже не хватает. У каждой я стоял. У каждой пробовал молиться, но на одной молитве далеко не уедешь. И пусть многие, верно, думают, что евангелики не дадут в обиду своих единоверцев, будь ты трижды евангелик и стой хоть у евангелической церкви, раз ты обыкновенный пехотинец, ей-богу, и у евангелической церкви, даже у всех евангелических церквей, на молитве далеко не уедешь.
И вдруг я — в католическом Мариатале. Даже понятия не имею, как я попал туда: то ли по ошибке, то ли нарочно, а может, просто любопытства ради к кому-то пристроился, и вот уже шагаю в конце процессии, словно решил удлинить, помочь богомольцам растянуть факельцуг, шествие с факелами, с зажженными свечками...
Вдруг кто-то толкает меня, не иначе, ей-ей, как концом палки или даже скорее костылем:
— Хе-хе-хе! Коко, это ты? Ведь ты ж евангелик! Где у тебя свечка? Подними хотя бы костыль!
— Балда! Это я-то евангелик? Когда я перся с винтовкой в Рим, ты мне этого не говорил!
Улыбаюсь и, пожалуй, чуть повыше подымаю костыль: ахуе, ахуе, я этому уже научился, я ведь это тоже освоил! Рим или Аугсбург где-то далеко Виттенберг , далеко Сервет , которого Кальвин сжег на медленном огне, далеко Якуб Гуттер и все гуттериты, «габаны», как все это далеко, ауе, ауе, ауе, далеко Верден, Пьяве, далеко Галиция, бои в Карпатах, далеко Альпы и вспененные, журчащие, неистовые потоки альпийских студеных быстрин, богородице дево, радуйся, богородице дево, радуйся, Дюрис или Мартиненго, я всему уже научился.
Кто знает, жив ли еще пан Барток? А если жив, узнал бы он меня теперь? Не устыдился бы меня? Нет, и теперь ему не было бы стыдно за меня.
Члены радикальной религиозной секты анабаптистов. В Западную Словакию пришли около 1545 г. Были искусными мастерами ремесел, еще не развитых в Словакии. В Словакии и Моравии их называли также «гуттериты» по имени их проповедника и объединителя Якуба Гуттера.
Венгерская народная песня, записанная Белой Бартоком:
Эх, судья, судья, ты сельский наш судья,
Чтобы ворон тебе выклевал глаза!
Записать меня в солдаты приказал.
Мало с девками мне выпало житья.
Жив ли еще пан Барток? Смог бы он и теперь меня вспомнить?
Нет, я не ошибся! Вряд ли я мог бы ошибиться в пане Бартоке. В пане Бартоке я-таки никогда не ошибался.
Я думаю о сабельках. Кое-где уже снова все пронзительней начинают бренчать сабельками. Мне и труба слышится. «Крупп» или «Крусппе»? «Отто Брукнер, Краслице», «Лидл Брно» или просто обыкновенный Крупп, а с ним еще и другие господа, может, даже и капитан из Кёпеника . Неужто снять?! Мда, опять, пожалуй, это действительно так!
Заходит солнце, и над горами море латуни...
Газет я умышленно не читаю. Но все равно от этого никуда не уйдешь!
Сперва аншлюс, затем Судеты и Польша, Шлезвиг- Гольштейн, нападение на польскую почту , зачем все снова и снова повторять?
Полетел в Германию старый Чемберлен и детей словацких продал немчуре...
Однако все должно обрести форму! Мобилизация, война! И впереди тоже странствия, только лучше организованные и под особым наблюдением.
Название произведения Б. Бартока.
«Отто Брукнер»— фирма музыкальных инструментов в Краслицах, так же как и фирмы «Лидл Брно», «Крупп» и «Крусппе». Вместе с тем здесь и игра слов, связанная с именем «пушечного короля» Круппа, сыгравшего особую роль в развязывании второй мировой войны.
«Капитан из Кёпеника» — сапожник из немецкого города Кёпеник Вильгельм Фойгт в октябре 1906 г., переодевшись в форму капитана, с несколькими случайно встреченными солдатами захватил ратушу, сместил бургомистра и завладел городской казной; образ «капитана из Кёпеника» стал нарицательным.
Н. Чемберлен подписал Мюнхенское соглашение в 1938 г.
И армия отправляется в странствие!
А я иногда в Мариатале, иногда в Шаштине стою в шеренге нищих и убогих вдоль дороги, по которой идут богомольцы, или шагаю следом за ними — все больше под вечер, когда уже смеркнется, и венгерская или словацкая процессия движется по вечерней Братиславе.
Хотя под Братиславой шествие слегка тает, к нему пристраивается несколько цыган, взрослых и детей, бывает какой-нибудь вор и две-три проститутки. Чудесный вечер, хотя и без всякого прибытка, просто чудесный вечер, а посреди него и богомольная минута — видно, попросту красть нечего,— вор и тот неожиданно держит свечку и поет с Козелкой, Круйбель бранится с Гейгешем , а Ракус с Гораком заглядывают к ним в песенник.
И цыгане перебраниваются:
— Не цыгань, заткнись, давай лучше кричи ауе!
А возле меня с обеих сторон блондинки и темноволосые, их становится все больше. И я с ними ауе, ауе, ауе, сколько повсюду этой голытьбы, богородице дево, радуйся, богородице дево, радуйся...
Я нарочно все убыстряю, словно не хочу про все знать. Но кто-то обо всем уже позаботился.
Голодные походы. Мюнхен. Народные шествия. Самостоятельность. Не прячет ли кто еврея? Сперва обещается выезд в Палестину, а еще поздней — работа на каком- нибудь словацком сахарозаводе или работа для рейха — тут уж извольте заплатить за каждого столько-то кронок за обучение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39