Помаленьку трудимся. Петрушку копаем. В похлебочку, в похлебочку. Дед горшок купил, завтра воскресенье, будет в нем вариться свежая похлебочка.
— Хм, и только из петрушки? Ежели у вас одна петрушка, зачем новый горшок?
— Морква уже в кладовке. Нонче уж одна петрушка. Глянь-ка, снег-то уже выпал.
— Хороший снежок. Послушайте, матушка, не найдется ли у вас какого лишнего грошика? Может быть, венгерского. Либо я могу и на тайны считать, в серебряных и золотых тоже толк знаю, дайте пятак, одолжите. Глядишь, уже полдень на носу, а я еще не ел ничего, но больше всего хочется пива или чего поострее, чтоб оно по горлу как ножом полоснуло.
— Экой шалопут! Молиться-то нету охотников, я вот языком молоть да людей баламутить...
— Все ж таки снежок выпал!
Она нагнулась, пошарила под юбкой и нашла кошелек, сперва положила его на колено, порылась в нем, а потом, словно разозлившись сама на себя, пошуршала бумажками, опять их куда-то упрятала, затем высыпала на ладонь мелочь, покопалась в ней... Тут я, недолго думая, просунул руку сквозь дощатый забор, пальцы мои подскочили, и я хвать у нее с ладони металлическую пятикронку.
— Негодник! Я хотела дать крону.
— Значит, пять раз дали! Новый снежок выпал! Вчера, кажись, я и не ел, да и нынче во рту ничего не было, может, я эти пять крон и заслужил...
Вхожу в корчму. Есть ли у меня деньги или нет, корчмарь, когда пиво имеется, всегда подносит мне кружечку, пусть и не очень большую. Ну а сейчас я и вовсе при деньгах. Корчма пустая, селяне, даже те, у которых водится монета, вряд ли ходят по будням до обеда в корчму. Кто ж работать будет на них?
За одним из длинных зеленых столов сидел командир. Пожалуй, его-то я и искал. Перед ним лежал развернутый кулек, он что-то выбирал из него. Судя по запаху, это была рыба. Я это понял, когда сел через два стола от него, нет, верней, еще когда проходил мимо. И я не ошибся: он действительно ел рыбу. Наверно, я ему даже немножко завидовал или, может, просто меня брало любопытство, где он ее раздобыл. Я сел и прежде, чем отставить, прислонить к лавке костыли, поднял руку с вытянутыми двумя пальцами, указательным и средним — так приветствуют, дело известное, друг друга солдаты на фронте, когда, сменяясь на посту или в окопе, по-товарищески дают понять, обычно только взглядом, что они солдаты и что должны вновь и вновь сменяться, а стало быть, выживи или погибни они, все равно придет кто-то другой, и снова будет так или этак...
Однако на приветствие мое он не ответил. Он ел рыбу, копался в ней пальцами, словно бы даже не замечая того, что я вошел. Ничего бы и не случилось, будь где-то рядом корчмарь, но тот куда-то запропастился, а другого, с кем можно было бы завязать разговор, поблизости не оказалось. Должно быть, мне просто не повезло. Сызмала у меня в характере заводить с людьми разговоры, и если я где- то задерживаюсь и не вижу поблизости друга, я стараюсь отыскать его, не то убираюсь прочь.
Я сел. А поскольку я всегда уверен во всем и привык считать, что могу из недруга сделать друга, я улыбнулся и командиру, о котором уже успел узнать, что он австрияк. Улыбнулся я почти что добросердечно и, только заговорив, вроде почувствовал, что горю желанием оскорбить его, что, пожалуй, даже искал его ради этого:
— Приятного аппетита! Как дела? Все хуже и хуже, Велосипедики как, все еще служат? В свое время вы, случаем, гонщиком не были? Я-то ведь когда-то служил в Вене. Тогда велосипедов было поменьше. Право, пан майор, я уже только из любопытства за всем наблюдаю. Я просто так спрашиваю. Чего становится меньше? Людей или велосипедов?
Я выдал все это на австрийском, а может, на венском или прешпоркском немецком наречии. По-другому не обучен. Но он меня понял. А если и нет, я мог бы кой- какое словцо и добавить, но у него не было охоты со мной вступать в разговор, похоже было, что и рыбу есть пропала охота — он уже только ковырялся в ней. Меня, пожалуй, это чуть рассердило. Да, выходит, я лучше подготовился к этой встрече. Однако решил действовать осторожно, потихоньку этак постукивая, хорошенько вычеканить его, как турок медные тарелки.
Он ни гугу. А мне хочется с ним поболтать. Приходится и .подсыпаться к нему.
— Пан майор, знаете, я вам даже не удивляюсь! Вы, должно быть, в моих годах, много чего в жизни перевидели, будь я на вашем месте, мне б тоже не до разговоров было. Но вы уж мне тоже не удивляйтесь. Право, пан майор, могу я спросить, где вы достали рыбку? Как только я вошел, она мне сразу в нос ударила.
А он по-прежнему не слова... Тут я, пожалуй, чуть заробел. Но он как бы сам напрашивается на разговор, сам меня подстрекает. Я охотно бы и дал задний ход, но всегда, ежели кто мне не отвечает, даже если мне кажется, что слушать меня не желает, во мне — захоти я и совладать с собой, притвориться,— во мне всегда начинает что-то подыматься, а уж когда, знаете ли, подымается, я невольно иной раз могу и хорошего, молчаливого человека изобидеть.
— Я не хотел вас обидеть! Боже избави! Пан майор, я не обижаю людей! А без причины даже рыбку не обижу. Если что и брякну или спрошу о чем, так исключительно из любопытства. Прошу прощения, пан майор! Недосуг мне газеты читать. Да и купить их не на что. Но временами все ж таки в газетки заглядываю, и вот уже месяц тому, а то, поди, и больше будет, читал я, что эти сорванцы, которые против вас в Нормандии высадились, перешли уже Сену, научились, разумеется, у вас же, работать Ром- мелем и что уже тогда — даже выговорить трудно — изрешетили в пух ваши фронтовые позиции. И неужто это было под Марной? Говорят, именно там, где в первую войну в сентябре тысяча девятьсот четырнадцатого немецкой армии генерал-полковника фон Клука туго пришлось, но было это в начале войны, и пан генерал-полковник, ну и его адъютанты, да и низшие чины и даже солдаты получили уйму наград, так как сорвали попытку французского маршала Жоффра обойти с флангов немецкую армию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39