Мне бы остановиться, но поскольку я постукиваю и брякаю по дороге с помощью еще нескольких пар кованых сапог, я лишь чуточку замедляю шаг и пытаюсь перемолвиться с ней словом:
— Так у вас и порей, порей тоже есть? В похлебочку, что ли?
И она, полная страху, оглядывает два корешка и показывает их мне:
— Только два корешочка. У соседки взяла.
И мне вдруг стало плевать — пхнет ли меня кто под ребра, толкнет ли, — я как будто даже весело улыбаюсь.
— Утром вы копали петрушку, а теперь у вас уже и порей,— говорю я этой тетушке. Я чуть пригибаюсь, немного наклоняю голову, словно получил приказ повернуть направо, но делаю это лишь для того, чтобы пониже опустить плечо, лучше опереться о костыль. Сую руку в карман и вытаскиваю монету.— Утром вы хотели дать мне пятак и долго не могли найти кронку. Уплыла у вас из кошелька пятикронка.— Я сперва ей показываю монету,
потом возвращаю: — Я, хозяюшка, только в долг взял. Да не было времени даже разменять ее.
Но когда мы оказываемся на узкой улочке меж высокой кирпичной стеной и низкой каменной оградой, ведущей в школу, чувствую — у меня сводит желудок. Не могу отогнать страх...
Чего они хотят от меня? Я ведь ничего не сделал. Ну пусть немного и... Все-таки у меня было право... Я солдат и калека!
Куда годится на инвалида войны нападать?.. Чего они хотят от меня? Может, хотят мне все припомнить? И мои ордена... и тот случай на мосту?
Заперли меня в школьном дровянике.
Может, подержат тут целую ночь, проучат немного, а потом и отпустят. Ладно, пускай наказывают. Доводилось ночевать и в худших условиях.
Ну а если они подойдут к делу строже? Что, если все переиначат? Если представят дело так, что я напал на командира? Все ведь только от него зависит.
Скоро командир вызвал меня. Сидели там еще двое, один офицер и, кажется, простой солдатик, денщик, что ли. Я попробовал кое-как извиниться и хотя бы что-то объяснить, но командир требовал от меня только коротких ответов. И я, хоть и могу быть лаконичным, чувствовал, что у меня ничего не выходит. Обо всем хотелось говорить поподробнее, а он меня то и дело одергивал.
Они решили проверить у меня документы, но какие еще документы? Двадцать лет мне никаких документов не требовалось. Даже когда я ходил за похлебкой, я никогда не знал, где получают нищенское вспоможение, а если и знал, казалось мне, что путь туда слишком долог. Никто меня не винил в этом, никто и никаких документов не спрашивал,— ведь кто я и что пережил, и без того говорили мои костыли, да и ордена на моей широкополой шляпе.
Хм, а у этой тетушки был в руках порей. Надо было обязательно понюхать этот порей. Почему ж я не подошел к ней?
Вдруг захотелось припомнить, как пахнет свежий, только что выдернутый из земли или песка порей. А как пахнет похлебка!
Когда бы я не проходил утром по улице, мне даже незачем было знать, что нынче воскресенье, уже поутру,
обычно из горшка бедняка, беднота ведь еще затемно бывала на ногах, затемно ставила в печку горшок, в котором по второму разу вываривалась одна и та же говяжья косточка, частенько даже без зелени, но кто-то бросал в горшок раздобытый где-то порей, и этой похлебкой на всю улицу, кем- то старательно выметенную, пахло воскресенье...
Мне подумалось, что в Турце, хотя там и жило немало шафранников, собирателей трав, в редком саду встречался порей, и я невольно почувствовал и свою в том вину. Я сморозил глупость. Почему еще вчера или сегодня утром не ушел? Если эти мерзавцы, хотя ничего хорошего их глаза не обещают, если они все-таки отпустят меня, попрошу-ка я у кого-нибудь семячко порея и куда ни пойду, везде и повсюду буду его предлагать, а не пойду нынче, так отправлюсь весной, и карманы мои будут полны семян порея, остановлюсь я у любого садика, обопрусь о костыль и сыпну их на грядку. Шафранники меня не подведут, что-то примется, и даже околей я где-нибудь на дороге, все равно что-то примется, чтобы у бедных женщин, а главное, у детей, которых, может, выгоняют плачущих в дождь только потому, что они потеряли пятак на уксус, всегда, и в Турце тоже, хотя бы по воскресеньям благоухал и бедный горшок, благоухал и пореем...
Мать честная, похоже, эти гады меня не выпустят. У меня дурное предчувствие, только не хочется думать о самом худшем. Лучше о чем-нибудь поразмыслить. Думаю и о пане Бартоке, и вдруг до меня доходит, почему одна из моих песенок так ему понравилась. Наверно, он уже знал ее, но ему понравилось, как я ее переиначил. В мелодии то тут, то там я вроде бы что-то вытягивал или выводил едва заметное коленце на тирольский манер, то же самое пытался иной раз сделать вместе со словами и даже знаю почему. Потому что песню эту я, наверно, от кого-то очень давно слышал, но не мог ее как следует вспомнить, мне только всегда казалось, что где-то журчит и булькает поток, из которого можно набрать воды в кружку и что потом начинает и в кружке журчать и кто-то поет, поет, может, лишь потому, что нечего ему добавить в это журчанье, и всю жизнь я искал этот голос, пробовал его
в себе воскресить, но наталкивался на все новые и новые голоса и уж только пытался отыскать среди них и свой голос, зачастую просто мурлыкая себе под нос...
Далеко пойду, далеко зайду, далеко-далеко большой камень найду.
Далеко улечу, домой не ворочусь. Как же тот камень я позолочу?
Далеко мой камень, далеко садочек, долгая дорога, песенка короче...
Что ж, извольте, идем! Привели меня к церкви, и хоть ничего хорошего я не ждал, все-таки немало удивился — с ветки свисала веревка. Хм, да еще с липы.
Не хотелось в это поверить.
Я поглядел на одного из солдат, мне показалось, что это тот, кто сегодня утром предупреждал меня, чтобы я скрылся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39