жизнь принимал я легко, благо, от природы был нрава веселого, и до поры считал себя взрослым, было у меня два платья, одно совсем новое, и даже немного деньжат в кармане. Думал я: нет у тебя дома, так бери и выстрой, бери и ночуй, где душа пожелает! Много ли молодому человеку надо? А у меня тогда еще и крылья были!
Поначалу я что ни ночь располагался в другом месте, и всякий раз мне казалось, что ночую я у добрых людей. Дни у меня были свободные, и сам я был свободен, волен, как птица, улыбался всему свету, а весь свет улыбался мне. Только вот грошиков, что дал мне священник, поубавилось. И вдруг улыбка стала мне не к лицу. Иные люди даже не преминут намекнуть тебе об этом, а то и не таясь скажут, что такому человеку, у которого ни гроша за душой и который нигде не работает, вовсе не к лицу улыбаться. А то и хуже: наступает вечер, и ты собираешься пойти спать к добрым людям, ты ведь у них уже ночевал и вдруг даже добрые люди дают тебе понять, что не любят частых гостей, а главное, таких ночлежников, у которых весь день урчало в животе. А чуткому-то человеку достаточно только намека — и ты уже вежливо и неприметно уходишь, раздумывая над тем, не попытать ли счастья в другом месте, только вот не знаешь, что выбрать, на чем остановиться.
Вообрази, что тебе лет двенадцать — четырнадцать и что ты действительно один-одинехонек на всем белом свете. Спать и то негде. Вот и попеняешь священнику: хорош же пастор! Не мог позволить подольше в приходе пожить? Трудно ему было получше обо мне позаботиться? У него я мог хотя бы как следует выспаться, подкрепиться, и из меня, глядишь, получился бы вполне хороший, порядочный человек.
В конце концов, ты отправляешься за околицу, находишь сеновал, с минуту еще размышляешь, переодеться ли тебе или нет, ты же в новом платье, в новом-то приличней ходить, но поскольку ты его постоянно таскаешь, тут уж, пожалуй, нет разницы, спишь в новом платье, а старое суешь под голову, спится тебе вроде довольно сладко, только вот под утро становится зябко. Подымаешься. Что делать? Ходишь вокруг сеновала, при ходьбе как будто и согреешься малость, но зачем ходить по кругу, айда лучше в деревню, но деревня еще десятый сон видит, стало быть, пошли дальше, идешь, идешь, по дороге нарвешь фруктов из чужого сада, жуешь себе не спеша и топаешь дальше, выходит солнце, и мир снова прекрасен. Впрочем, куда же тебя несет? Приходишь в город, да в тот же день сматываешься оттуда, не привычный ты к городу, ну и что? Куда теперь податься? Где заночевать? Про нужду закон не писан: станешь и нахрапистым.
Заходишь в пастушью хижину. Тебе еще повезло, что набрел на нее. Говоришь баче1, как на духу: «Не сердитесь, бача, я есть хочу и денег ни гроша, даже спать негде». Бача оглядит тебя, а так как ты прилично одет, а может, и потому, что ты ему без утайки с самого начала все выложил, даст тебе поесть, а увидев, что совсем завечерело, укажет и свободное местечко на нарах. Бача утром встает, овчары уже давно на ногах, встаешь и ты и начинаешь прикидывать, а не помочь ли им... спешить тебе некуда, ты остаешься у бачи, может, ты и помог бы ему, да испачкаться неохота, и потом в его делах ты не очень-то смыслишь. Правда, баче ты не мешаешь, похоже, он даже рад, что возле него крутишься, ведь порой и у пастухов в овчарне время тянется долго; если кто к ним пожалует, они потолкуют или хотя бы послушают, что нового на свете; вот и этот тоже — наверняка просто от скуки — расспрашивает тебя, а уж потом, когда сядет завтракать, и про тебя не забудет. После завтрака ты доволен, вполне сыт, обязанностей никаких, а уходить все равно не спешишь.
Зачем уходить, куда торопиться?
Весь день крутишься возле бачи, но не путаешься у него под ногами, и бача тебя терпит, только, поди, за обедом, а потом и за ужином немножко на тебя злобится: черт, корми тебя снова, хоть ты и не просишь. Дать-то он
тебе даст, но про себя, верно, думает: «Ишь, какой наглец и вымогатель». После ужина снова расспросы, ну а поскольку за словом в карман ты не лезешь и уж вчера немало ему нарассказывал, да и нынче за целый день успел всякого намолоть, он знает о тебе едва ли не все. С ночлегом уже не артачится. Но на следующее утро, только ты проснулся, и он по всему видит, что ты в путь не собрался, тут же запрягает тебя в работу. Проходит день, другой, ты помогаешь баче, а сам и в толк не возьмешь, что он попросту подрядил тебя в работники. Время от времени, правда, настораживаешься, а то и тревожно озираешься: когда же он прогонит меня? Почему он меня еще терпит?
Случается, кое-кто приходит в овчарню, просит у бачи жинчицы а то и домой ее прихватывает, но ты с этими людьми не знаком, тебе и дела нету до них. Но однажды, когда ты, к примеру, загоняешь овец в кошару или в хлев, приходит какой-то пожилой человек и, тоже помогая загонять овец, между делом калякает с бачей, а так как он, видимо, крестьянин и приятель бачи, им явно есть о чем потолковать. Но мужик этот говорит громче обычного: то ли он с глушинкой, то ли звяканье ботал перекричать хочет.
— Это у тебя что за парнишка? — спрашивает он бачу.
А поскольку я — о ком бы еще я мог так долго распространяться — стою довольно далеко, то вострю ухо, понимая прекрасно, что речь обо мне.
Ответ приходится чуть подождать. Но потом бача отвечает так, будто оно само собой разумеется:
— Подпасок.
И, немного помедлив, добавляет:
— Взял его. Сперва все мотался тут, идти было некуда. Бедный мальчонка. Сирота. Священник его вырастил. И неплохой вроде. Да вот, думаю, кормить тебя задарма не стану. Взял его в подпаски. Только на одно лето. Подпаска-то в деревне немудрено найти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39