Дурак для чего ходит, зачем путешествует? Какой ему от этого прок? Только деньги растратит да людям в чужой стороне покажет, какой он придурок.
Право слово, наладился я и в Триест и в Прагу да и в эту Америку — отцовой могилке поклониться, хотя и понятия не имею, где он голову сложил; я уж и дорогу продумал — как мне дешево добраться до Гамбурга да и подработать в пути; еще до этого я свел знакомство с двумя толковыми железнодорожниками (один из них был прирожденный прохвост), поучился у них, а потом уж допер, что можно и без обману путешествовать. Дешево. Да еще подработать дорогой, причем, честь по чести, прислужником, а в Гамбурге только протяни ладонь, и зазвякают в нее монеты или даже бумажки на ней зашуршат. Ну а пароход — эка важность,— в Гамбурге пароходов навалом, если б и наскреб на билет, к чему деньгами швыряться? Да и зачем торопиться в эту Америку? Я нигде не пропадал, а в Гамбурге и вовсе не пропаду. Задержался бы сперва на день-другой, а то и подольше, ходил бы на пристань, осмотрелся бы вокруг и, само собой, подружился бы с матросами. Я же с людьми быстро схожусь, они ко мне враз сердцем прикипают, а уж когда узнают меня — иной раз могу им и такое сказать, чего они, должно быть, ни от кого другого и не стерпели бы. Потому что у меня нет привычки людей обижать, хотя кое-кому и может так подуматься, но на таких, на таких людей у меня нюх особый, я ведь умею и осторожничать, остерегаться, дурака-то сразу примечу, поклонюсь ему, поздороваюсь, а то и улыбнусь — тут важно угадать, что дураку от тебя нужно и что ему может польстить.
Не раз, богом клянусь, видел я себя в Гамбурге, и казалось мне, что друзей у меня там уйма, и все зовут меня на пароход и предлагают матросскую тельняшку: вот тебе тельняшка, давай плыви в Америку — к отцу на могилку! И все гоготали вместе со мной, когда я им еще вот что сказал: как поклонюсь татке и заработаю доллар-другой,— ведь кто знает, что на возвратном пути может с тобой приключиться, не лишне заработать доллар-другой, но все равно Америка меня не облапошит, я небось не дурак, кой-чего уже смыслю, тому, кто захочет меня околпачить, могу и сам показать, как это делается,— сяду на пароход и закричу, обсмею Америку, закукарекаю. Можно, конечно, и иным манером посмеяться над ней, по-другому обидеть. Можно, да я не стану, знаю ведь, что и там живут обыкновенные люди и что где-то там похоронен мой отец. А вот кукарекнуть стоит! Для подлецов! Кукареку, кукареку, кукареку-у-у! По меньшей мере раза три перед отъездом из Америки закукарекаю.
Мда. Только покамест Америка за тридевять земель от меня. Дошел я всего лишь до Прешпорка. И пусть не приехал на поезде, а с вокзалом в первый же день познакомился. Правда, не совсем так, как можно было бы предположить. На железной дороге, а точней на главном вокзале вспыхнул ужасный пожар, ну а парнишке — ему незачем быть даже слишком любознательным — стоит заметить, что где-то горит, он мигом туда, увидит только, что люди куда-то бегут, и он за ними, хотя не всякий, кто бежит к огню или за огнем, бежит потому, что собрался тушить его. Находятся и такие, что бегут лишь затем, чтобы похмыкать: хм, да разве это огонь! А иных так и подмывает спросить, нельзя ли этот огонь-огонек раздуть как-нибудь. Но на сей раз в том, чтобы раздуть, и надобности не было — загорелись склады с горючим, и разом все так и заполыхало. А виноват в этом, говорили, был рабочий Йозеф Штефанко. Вот уж поистине бедолага! Сам-то он и думать не думал, что окажется таким неосторожным, с неосторожностью ему, видать, кто-то другой удружил, из склада якобы и раньше что-то текло, но всю вину свалили на него/ на беднягу Штефанко, потому как он ничего не заметив или — уж ежели что-то текло — не потрудился языков полизать. С горючим держи ухо востро, ни-ни ходить возле него с огоньком, а тем паче пробовать огоньком, на самом ли деле это горючее. Видели бы вы это полымя! Штефанко убежал, дал деру еще до того, как пожар вовск разгорелся, убежал и, говорят, сразу же, а может, и немного поздней... бедняга, уж как он боялся, господи боже; что будет, взял да со страху руки на себя наложил. А как этот пожар полыхал, он, в общем-то, уже и не видел.
Люди носились взад и вперед. Что делать? Что спасать» раньше? Железнодорожники начисто потеряли голову: Рабочие метались, таскали глину, хотели ею пожар потушить, но языки пламени делались все мощней, все ненасытнее, они облизывали все кругом, хлопали как полотнища, а дыму навалило столько, что сквозь него и видать не было, откуда может вылететь на тебя красный петух, не клюнет ли он тебя, куда опять вскочит, где еще взмахни крыльями. На запасном пути стоял поезд, и вдруг тал/ тоже заполыхало — в минуту загорелось двенадцать, тринадцать, а то и более вагонов. Занимается и другой склада деревянные плахи и поперечины так и взлетают, одни как спички, другие как факелы, и разносят пламя все далып и дальше, перекидывая его с места на место, и огонь разрастается.
— Пожарники, пожарники! Где же они, тушители Ведь им бы уж тут надо быть, черт бы их побрал! Даже? этой еврейской помпы здесь нету?
— Чего уж тут, чем поможешь? Разве помпой тут одолеешь.
— Черт возьми, шевелитесь, делайте что-нибудь! Бегайте, делайте что-нибудь! Все, все! Где телефон? Ш едут еще? Пускай хоть что посоветуют! Еще раз позвоните Отовсюду пусть едут! Всех пожарников сюда!
Но телефонная связь прервана. Деревянные железнодорожные вагоны, пожалуй, горят и пылают не так бурно, чуть потише, чем пропитанные маслом склады, которых вообще уже не видать, но все равно в вагонах, кроме масла, еще и бочки, прорва бочек, с керосином, с бензином, что ни минута какая-нибудь взрывается и сызнова!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39