Вскоре пришло письмо. Паулюс сообщал, что ранним утром девятого октября он должен явиться в военкомат «с вещами». «Приезжай на проводы. Кровь из носу. Как обещала». Мог и не напоминать. Ни о чем я не забыла, просто горела желанием ехать, как пташка в клетке металась и билась о стены, искала малейшую щелку, через которую могла бы упорхнуть. Наконец твердо решила: шестого ноября, предупредив старосту группы, пропускаю занятия и пулей лечу в Вангай, а следующим вечером возвращаюсь. Написала о своем плане Паулюсу. Он ответил: «Проводы переносим на день раньше. Это пустяк, не переживай. Буду ждать тебя под вечер, отвезу к себе домой, познакомлю с родителями, братьями, сестричками. Сама увидишь, какая славная у нас семейка — полная изба народу. Будут и родственники, и соседи, и учителя. Милая Криста, моя главная мечта и просьба к тебе: пусть этот вечер станет вечером нашей помолвки».
А ведь я не была несмышленой девчушкой — начала двадцать вторую свою осень и уже твердо знала, что легкомысленные забавы —- не мой удел. Все еще подражала походке и манерам товарища Думсене (о том, что подражаю, тогда, конечно, и не подозревала), иногда мне казалось, что я должна прожить значительную жизнь, может, даже совершить подвиг, который бы прославил меня, имя мое напоминало бы всем девушкам— вот как надо жить!.. Ах ты, господи, сколько в этом было тумана — конечно же многокрасочного, соблазнительного, книжного. Поэтому слова Паулюса о помолвке, ждавшей меня в этот заранее определенный вечер, привели меня в растерянность. Не стану отрицать, мы с ним не раз говорили о будущем, не раз сооружали сказочные замки, которые Паулюс иногда, словно
забывшись, разрушал неосторожным словом. Но эти разговоры тоже окутывала оранжевая дымка тумана. А теперь мне придется войти в просторную деревенскую избу, полную незнакомых людей, и глаза их вонзятся в меня. «Она, она, она...» — зашепчут их губы. Стало тревожно, даже страшно, и я призналась в очередном письме: «Если бы ты знал, Паулюс, как трепещет мое сердце. Не понимаю себя, просто не узнаю. Словно я уже не я. Ах, Паулюс, если б ты мог взять меня за руку и вести, вести без конца. Мы бы шли всю эту ночь вдвоем, только вдвоем. Разве это не была бы наша помолвка?» Письмо я кончила: «Да будет так, как ты хочешь. До скорого свидания. Навеки твоя Криста».
Навеки твоя...
Оставалось два дня до праздников. На перемене перед коллоквиумом ко мне подошел комсорг факультета, положил на широкий подоконник листок, сунул авторучку и сказал: «Подмахни».— «Что тут?» — «Давай, давай, подписывайся». Я захлопнула конспекты и вывела подпись. «Ну вот. Стало быть, сбор в восемь часов на площади Кутузова. Оттуда все в организованном порядке...» Я вытаращила глаза: значит, со всей колонной на демонстрацию... «Да ведь я... я...» — язык не поворачивался. «Комсомольский актив обязан... Дело чести каждого». Комсорг ушел, и я не смогла побежать за ним: перед глазами все опять поплыло, полетело, я уселась на подоконник. После лекций зашла в деканат и сказала, что мне позарез нужно домой. «Только после демонстрации»,— ответил декан. «Не могу, никак не могу».— «Чья это подпись?» — поросший рыжими волосами палец декана уткнулся в листок. «Моя подпись, но я...» — «Все, девица, если хочешь продолжать учебу, не морочь мне голову. Все!»
Всю ночь проплакала. Ревела в комнате общежития, обняв подушку. Подружки успокаивали. Я все им рассказала. Впервые так распахнула сердце, словно испугалась, что оно не выдержит. Малость полегчало, а может, усталость одолела, и перед рассветом задремала. Утром села за письмо, попыталась все объяснить Паулюсу. «...очень, очень хотела тебя проводить... увидеть, познакомиться, но...» И только опустив письмо, вспомнила, что в предыдущем письме выражала опасения по поводу этой встречи и наплела Паулюсу всякой чепухи. Что теперь Паулюс подумает? Вечером, малость
поостыв, снова взяла авторучку, пытаясь «согласовать» мысли двух последних писем. Увы, почта тоже праздновала и никто не спешил доставлять мои письма. Паулюс ждал меня допоздна: бродил по улицам Вангая, несколько раз стучался к моей матери. Просто не представляю, что он сказал родным и всем гостям, вернувшись с таким опозданием на собственные проводы. Но ранним утром его велосипед снова задребезжал на Родниковой улице. «Господи боже, не приехала. Только бы не случилось чего!..» — запричитала моя мать. Потом она мне рассказала: «Привалился спиной к косяку, глаза какие-то смутные. Я и так и сяк, авось приедет, говорю, раз обещала. А он молчит и в угол глядит. Так и ушел, не раскрыв рта. В обед скрипнула дверь — опять он! Заходи, говорю, присаживайся, может, поешь чего. Только головой покачал. «Нету?» — спросил неживыми губами. «Нету, говорю. Тогда как ушел, так больше и не показался». Через месяц — письмо с Кольского полуострова. «Я так тебе верил, Криста...» Письмо было печальное, обиженное. Еще и еще раз я описала ему все, как было, да и из дому переслали ему те два моих «праздничных» письма, однако Паулюс, по-видимому, до того исстрадался, что к нему все не возвращался душевный покой, и он не раз признавался в письмах — любит меня по-прежнему, нет, нет, еще сильнее любит, но и боится, не уверен во мне.
Мы любим говорить: время залечивает раны. А может, залечивая одни раны, оно открывает другие — еще глубже, еще больнее, и с годами человек не может счесть ни рубцов, ни ран. Однако я тогда об этом не задумывалась, поскольку юность отвергает любые лекарства и лечит сама.
Не получая поддержки из дому, я изворачивалась, как умела. Раньше давала уроки математики и физики детям директора какого-то завода (трое избалованных погодков), а теперь представился случай устроиться в читальном зале факультета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81