Неподалеку от общежития Марцелинас Рандис попрощался и сказал, что заглянет в магазин, поскольку в комнате нет ни куска хлеба, даже заплесневелого. Я брела, все еще чувствуя его крепкое рукопожатие, слышала его замысловатые речи. А когда общежитие осталось позади, свернула на узкую, сумеречную улочку и шагала, как-то отяжелев, не думая, куда иду и зачем иду. Запахи листвы изредка перешибала удушливая вонь подворотен, тишину нарушал детский гомон или стрекот проезжающего мотоцикла. Уселась на скамейке в скверике. За углом дома садилось алое солнце. Я загляделась на него, и когда зажмурилась, перед глазами
долго сверкали, светились оранжевые, зеленые круги. «Почему ты так далеко, Паулюс? — прошептала я тихо, спекшимися губами.— Почему я не могу с тобой поговорить? Письма никогда не заменят тебя».
О знакомстве с Марцелинасом Рандисом Паулюсу я, разумеется, даже не обмолвилась, однако его мысли изложила, объяснив, что некоторые так думают и говорят. А Марцелинас, когда я возвращалась в общежитие, иногда все так же неожиданно вырастал у меня на дороге и провожал, поскольку из читальни я обычно шла одна. Казалось, что он, просидев день в кабинетах и читальнях, вечером остро нуждался в слушателе. Я была хорошей слушательницей, внимательной, не спорила, и он доверял мне свои мысли, в которых сквозила тревога, а иногда он делал такие обобщения, что я невольно оглядывалась, не слышит ли нас кто. Конечно, это были годы переоценки ценностей, когда сам ветер жизни выдувал полову из кучи зерна.
— Почему ты все одна да одна? — как-то неожиданно, переходя на «ты», спросил он.— Вижу, парня у тебя нет.
— Есть,— призналась я не моргнув глазом.— В армии служит.
— Давно дружишь?
— С десятого класса.
— Эти школьные любви...
Мне не понравилась ирония, и я промолчала, а он тут же завел разговор об индийских фильмах, от которых мы, особенно девушки, были без ума.
— Дрянь. Вздохи и слезы. Любовь и сахарин,— рубил как топором.
Под конец экзаменационной сессии Марцелинас предложил мне встретиться в воскресенье. Он ждал у подножья горы Гедиминаса. Когда я подошла, достал из-за спины большой пион.
— Тебе.
Запах пиона напомнил далекий мамин палисадник в Вангае.
— Поплыли в Валакампяй?
Я кивнула.
Белый пароход медленно двигался против течения. Мы сидели на палубе, солнце припекало лицо, мимо ползли зеленые, кудрявые берега Нерис. Марцелинас молчал. Мне казалось, он впервые так долго молчит.
Я почувствовала на руке теплые и робкие его пальцы, но руки не отняла.
Когда собралась на каникулы, Марцелинас сказал:
— Я буду тебе писать, иногда.
— Нет, не надо! — испугалась я.
— Правда не надо?
— Так будет лучше.
— Ну, что ж...
— И на вокзал меня провожать не надо.
— Раз так считаешь...
В Вангае я, каясь в своих «грехах», едва не ползла на коленях по тропе, где мы с Паулюсом когда-то гуляли. На Кольский полуостров шпарила слезливые, тоскливые письма. А почему бы не съездить к Паулюсу, почему не проведать его? Денег немножко накопила, на дорогу хватит. Как-то обмолвилась об этом в письме. Паулюс ужасно обрадовался. Приезжай, приезжай, дорогая,— звал он настойчиво, хотя я и чувствовала, что он сомневается: обещала приехать на проводы, не приехала, а тут такая дорога... Я решила доказать ему, что чего-то стою. А кроме того, надеялась, что поездка поможет мне вычеркнуть из памяти Марцелинаса, поставить точку в наших отношениях, которые могли бы... Да, которые могли бы... однако этому не бывать, не бывать! Сказав матери, что еду с однокурсниками в Ленинград, отправилась на поезде на далекий Север. Два дня и две ночи летел, постукивая, поезд, вез меня к Паулюсу. Остановилась я в небольшом городе, в гостинице получила койку в пятиместной комнате (покраснела, когда просила отдельный номер; администраторша ответила, что это мне не Москва) и принялась ждать. Спохватившись, отправила в часть повторную телеграмму. Назавтра около двенадцати, запыхавшись, влетел Паулюс, и мы, ничуть не стесняясь женщин, обнялись, поцеловались, глядели друг на друга и целовались опять.
— Знаю, ты не верил, что я приеду.
— Верил, Криста, верил.
— Не верил, нет...
Его губы зажали мои губы.
Мы прошлись по мощеной улице, оказались в поле, свернули к чахлому сосняку.
— Давай присядем.
Я посмотрела на полянку с мягким мхом и сжалась от страха.
— Нет, нет.
— Криста, я тебя люблю.
— Люблю тебя, Паулюс.
— Присядем.
— Нет, нет.
Однако ноги сами подгибались, и я отдалась его рукам, его воле, свято веря — так надо, только так... Только так войдут в меня спокойствие и уверенность.
Мы лежали на мхе, взявшись за руки, устремив глаза в высоченное и удивительно чистое небо. Подрагивали верхушки сосенок, эхом далекого колокола гудела тишина пустых полей. Паулюс бросил взгляд на часы и вскочил на ноги.
— Мне пора.
Я посмотрела на него снизу,— на такого большого, угловатого, растерянного, повернулась на бок, уткнулась лицом в сгиб локтя и заплакала. Паулюс опустился на колени, ткнулся губами в ухо.
— Прости, Криста. Ну, прости. Может, не стоило... Это все я...
Оправдывался, как мальчишка.
Я заплакала навзрыд.
— Иди, раз тебе надо. Оставь меня и беги.
— Криста, не сердись. С этой минуты ты для меня... Криста...
— Уходи, Паулюс.
— Я не могу тебя одну здесь оставить.
— Уходи.
Я все всхлипывала, чувствуя какой-то смутный страх перед будущим, а Паулюс нетерпеливо поглядывал на часы.
В Вангай я вернулась настолько изменившаяся, что даже мать забеспокоилась, привязалась с расспросами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81