курьершей, но для начала сойдет, а главное — не будет сидеть одна, новых знакомых заведет. Утром уходили вместе с ней, вечером возвращались. Иногда мне удавалось вытащить ее в кино. О Данелюсе мы не заговаривали, но Индре жила только им, даже с одноклассниками встречалась редко.
Так отвьюжила зима, под нашим окном набухли почки на клене. Я нарадоваться не могла на дочку — по ночам не шляется, могу поговорить как с подругой. Однако в середине мая заметила в ней перемену — помрачнела, стала раздражительной. Все бегает да бегает вниз, к почтовому ящику. Поняла, не получает писем. Боюсь что-нибудь сказать, молчу. Но атмосфера в доме стала тяжелее, по вечерам она без конца слушала это «Болеро», и я ничего не могла поделать. Прозрачный, воздушный звон флейт и далекое рокотание уДарг- ных докатывались до меня волной, которая все росла", усиливалась, как тревога, как страх, как боль; наконец обрушивалась бурей кларнетов, фаготов, валторн, громом барабанов. Я себя не чувствую, замру и жду, жду чего-то, приближающегося зловещей поступью. Идут нога в ногу, идут, идут, идут... Подбегу, обниму Индре, пытаясь уберечь от грохота этих тяжелых сапог, от надвигающегося железного обвала. «Выключи, Индре, хватит, не надо больше!..» Но взгляд Индре застыл, она не видит меня и не слышит.
Однажды возвращаюсь с работы, отпираю дверь и не могу отпереть. Звоню, долго звоню. Тишина. Снова вставляю ключик и пытаюсь повернуть. Не вертится. Дрожащей рукой нажимаю на звонок, кажется, весь дом гремит от трезвона. А может, дверной замок испортился? — на минуту успокаиваюсь. Наверняка дверной замок... застряла защелка... Топчусь на лестнице, не зная, что предпринять. Неужто Индре не вернулась? Она всегда в такую пору уже дома. Снова кладу палец на кнопку и наконец слышу за дверью шаги.
— Индре! — зову.
Дверь открывается, Индре, шатаясь словно пьяная, убегает в комнату, исчезает.
Не раздеваясь, не разуваясь, кидаюсь за ней. Она сидит, сжавшись в комок, в уголке дивана, дрожит всей телом.
— Почему ты не впустила меня, Индре?
Она даже не смотрит, как будто не слышит.
— Почему дверь... почему дверь не открывала?
Она все молчит.
Обвожу взглядом комнату. Все на своих местах, только на полу какие-то бумажки, спички, сигаретные окурки.
— Индре, что с тобой? — беру ее за плечи, встряхиваю.— Говори, Индре?
Смотрит: глаза как из матового стекла.
— Отойди.
— Индре.
— Отойди! — кричит и наваливается грудью на валик дивана, трясутся ее костлявые, такие узенькие плечи, обтянутые старой блузочкой.
— Что случилось? Не молчи, Индре!
Поворачивает голову, косится на меня.
— Почему мне не сообщили? Ведь знали, знали. Так почему от меня скрыли? Я ведь не поверила. Как я могла поверить... Поехала и увидела...
— Что ты тут плетешь, Индре?
Индре разгибает спину, словно придавленная травинка на тропе, медленно распрямляется.
— Что я плету? Неужто я еще не сказала? — Кусает губы, молчит, наконец вдыхает воздух и очень четко произносит: — Данаса привезли. Вчера похоронили. Данаса, ты слышишь? Данаса!
Мне вспомнился тот вечер в конце октября, когда Данелюс приходил в последний раз. «Кореши хотели, чтоб вместе погуляли. Но какой смысл? Сбежал я». Глаза его были ясными, теплыми, и я сказала: «Будем ждать тебя, Данас». А про себя подумала: хоть отдохну, пока тебя здесь не будет.
— Почему гибнут солдаты?
Индре глядела на меня, но спрашивала кого-то другого и не ждала, что я ей отвечу.
— Почему Данас? Почему так?.. Почему?..
Я не сумела успокоить Индре. Ни в тот вечер, ни назавтра, ни месяц спустя. Да она, я знала, и не нуждалась в утешении. Ходила на работу, изредка встречалась с подругами, но чаще одна бродила по улицам. Безмолвная, растерянная, не отвечающая на расспросы.
Тишина наших вечеров, поначалу успокаивавшая меня, вскоре стала невыносимой. Что случилось? Чего не хватает?
— Индре, дочка, почему я никогда не слышу «Болеро»?
Индре только зажмурилась, подбородок мелко затрясся.
Прошел год, другой. А Индре все точно с завязанными глазами, зашитым ртом. Чтобы так в ее возрасте? Чтобы так страдала Индре, эта шальная девчонка, которая уже в четырнадцать лет на танцы через окно убегала?.. Нет, нет, этого я понять не могла, но и, признаюсь, даже радовалась, что без особых забот могу проводить дни. Надолго ли?
— Мама, я уезжаю.
— Тебе надо рассеяться, это правда.
— Я надолго уезжаю. Может, даже навсегда.
— Думай, что говоришь.
— Я тебе серьезно говорю.
— Куда?
— Сама не знаю. Может, в Самарканд... где Данас бывал... А может, еще куда. Сама не знаю.
Только теперь увидела, как она изменилась. Лицо уже не то и глаза не те — нет сияния юности, одна усталость, бесконечная усталость и растерянность. Но чтобы она поехала одна?
— С кем едешь?
Индре молчала.
— С кем едешь? — повторила я.
— Одна. Или тебе больше понравится, если отвечу: с парнем.
— Ах ты господи! — ухватилась я.— Кто он? Ты его любишь?
— Нет. Точно нет. Но я бы хотела... кого-нибудь хотела бы полюбить.
— И ты, не любя?.. Индре, дочь! Что я слышу! До чего ты так дойдешь?
— Ха-ха! — лицо Индре исказила судорога.
— Ребенка заведешь.
— Давно могла иметь. В десятом классе аборт сделала.
У меня отнялся язык. Опустилась на диван, съежилась, ссутулилась, прикрывая ладонью лицо. Как Индре два года назад.
— Все собиралась сказать тебе как-нибудь, чтоб знала. Мать подруги помогла избавиться. Ты тогда не заметила, была занята.
— Как так... занята?
— А так. Гастроли в Риге. Не думай, что я ничего не знала. Но и не думай, что я за это тебя осуждаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81