Скрепя сердце сдаюсь. Может, это роковая ошибка? Я не знаю. Надеюсь на свой опыт. Он подсказывает, что немец ночью обычно не воюет. Обычно! А вдруг эти правила изменились? Рано утром могут, конечно, появиться дозоры их самокатчиков. Если только по этой раскисшей дороге вообще можно проехать на велосипеде. Но утром мы отправимся дальше, в Ямбург.
Чтобы не заводить в этом неловком для себя положении с ребятами споров и все равно остаться в проигрыше, я нахожу себе занятие. Миша Голдин мучается со своими ногами. Он не привык ходить так много пешком. К тому же мы лишь на прошлой неделе раздобыли ему с фабричного склада вместо разбитых башмаков новую обувь, юфтевые сапоги с двойными крепкими подошвами, которые раньше выдавались только слесарям. Фабричный комитет распорядился, и старик завскладом, недовольно^ пыхтя, разыскал нам пару. Их у него с довоенной поры оставалось в запасе еще порядочно, но всем своим видом он показывал, что считает совершенно неправильным отдавать сапоги человеку, который не станет в них ежедневно ходить по фабрике, а пойдет себе гонять по полям и весям, создавать некую коммуну, до которой Кренгольму нет никакого дела. Думаю, что его строптивость была наконец сломлена все-таки именно впитываемой годами преданностью фабрике. На комитетской печати как-никак значились два вселяющих почтение слова: Кренгольмская мануфактура.
Миша страшно радовался своей новой обувке, но совсем не умел наматывать портянки, да у него и не было настоящих. Чтобы не хлябали сапоги на два номера больше нужного, он обмотал ступни первым попавшим под руку тряпьем, куском старой рубашки и даже распашонкой, явно доставшейся ему от самой младшей сестренки. При ходьбе все это нещадно сбивалось, и теперь ноги оказались натертыми до кровавых волдырей. Я присел возле него на корточки, велел все снять и стал показывать, как следует наматывать, чтобы больше не натирало. Он неловко старается подражать, мы повторяем снова и снова, пока узкая Мишкина стопа более или менее сносно не обмотана его собственными руками. Велю запомнить, чтобы утром смог самостоятельно обуться; у нас впереди еще полпути до Ямбурга, и кто знает, куда нас оттуда могут направить.
Потом все мы спим вповалку на полу, кто подложив под голову сапоги, кто кулак. Сон мой неспокоен. Перед глазами крутятся огромные колеса со сверкающими спицами. Они крутятся и подкатывают все ближе, готовы наехать на меня. Ночью несколько раз поднимаюсь и иду, спотыкаясь о спящих, глянуть на улицу.
Но кто не показывается, так это немцы. На наше счастье.
з
Картина за окном моей комнаты на первый взгляд мне очень знакома. Вижу угловатую серую громаду крепости Германа, за ней, в отдалении, на противоположном берегу простерлась Ивангородская крепость со множеством круглых башен, которые за сизоватой дымкой утеряли свою приземистость и стали воздушными. Только вот под этим углом я их доселе никогда не видела. Да и не могла видеть, гостиница на этом месте построена недавно. В старой Нарве мне пришлось бы парить над невысокими крышами, чтобы узреть этот вид. Гостиница? Чужой дом1. Это я в Нарве чужая? Если бы кто-нибудь сказал мне это в молодости!
Приглядевшись, я вынуждена признать, что и открывающийся из окна вид несколько мне непривычен. На башне крепости Германа возникла чужеродная двускатная надстройка, она появилась там недавно. Вполне возможно, что когда-то, в средние века, она такой и была, в средние века я сюда как-то не попадала. Что ж, реставраторам виднее, у них на то проекты, на моей же памяти башню венчала четырехскатная крыша, а посередке, словно бутон, красовалась деревянная смотровая башенка. Я несколько раз поднималась туда. Впервые еще девчонкой, со всем классом. Мы всё лезли и лезли вверх по истершейся добела шишковатой деревянной лестнице, отшлифованные ногами половицы скрипели и потрескивали, и нас подгоняла необъяснимая тревога, которая, казалось, гнездилась где-то в темных каменных нишах и выемках этих древних толстых стен. Семьдесят пять метров от земли, сказал нам учитель внизу на крепостном дворе. Окруженный белесыми известняковыми стенами голый двор, вытоптанный в середине и заросший по краям, будто затягивающийся пруд, по одну сторону у стены — длинное приземистое каменное здание, под зеленой железной крышей — гарнизонный гимнастический зал, где мы однажды сидели на низеньких скамейках, наблюдая за соревнованиями борцов, когда наши фабричные ребята клали на лопатки городских. Блеклое небо простерлось над угловатой башней, которая своим железным флюгером упиралась в небо. Семьдесят пять метров, это завораживало. Протянешь руку и коснешься облака.
Достигнув верха, подумала, что сердце выскочит из груди; естественно, я непременно должна была попасть в число первых, с самого детства так привыкла. К тому же подгоняло неодолимое любопытство. Разбирало жгучее желание узнать, как же выглядят сверху Деревянный мост и аптека Эйхельмана, что у самого моста, но их я так и не увидела. Вместо этого
По-эстонски гостиница дословно — дом чужих.
почти к самому подножию башни оказались стянуты в смешной игрушечный городок и железнодорожный мост, и кирпично-красная громада Георгиевской фабрики, и Старопрядильная фабрика. Как мог Кренгольм-ский проспект начинаться от самой крепости Германа? В поделенном поперечной стеной надвое дворе Ивангородской крепости мне виделась только ее дальняя, заросшая бурьяном половина, даже зеленые луковки купатов крепостной церкви были скрыты подоконником. Впервые мне довелось испытать, насколько большая высота может исказить все хорошо знакомые земные расстояния и сдвинуть с места самые точные ориентиры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102