Впоследствии я не раз могла удостовериться в этом. С тех пор испытываю недоверие к людям, которые смотрят на все происходящее со слишком большой высоты — их безошибочность кажущаяся.
Со своеобразной рельефностью врезались в память окрестные песочной желтизны дороги с их мягкими изгибами. Я вдруг увидела, что наша большая Нарва вкупе с громадными фабриками на самом деле скорее крохотная, словно бы затерявшаяся среди окружающих просторов. До этого мне все представлялось наоборот. Где-то вверх по течению реки, поближе к Чудскому озеру, находились некие незначительные, продутые речной свежестью деревеньки Скорятина и Омут, которые для того и существуют, чтобы крестьяне со своей картошкой, грибами и творогом, а рыбаки со своими щуками да лещами ездить в город на рынок, где приветливые горожане их за это пригоршнями наделяют серебром. Эти деревушки едва ли даже следовало знать поименно. Город являлся сердцем земли, а фабрика в свою очередь — сердцем города.
Семьдесят пять метров над землей, и иллюзия растворилась. Сюда не доносился даже шум процеженных миножьими мережами струй на порогах, что перед мостом. Да и сам водопад выглядел игрушечным приступком на весеннем талом ручье, это было почти святотатством. Но земля расстилалась безбрежная и зеленая, и не было ей нигде ни конца ни края. На севере горизонт был выровнен морем, на западе дыбился темными буграми волнистого Синегорья, на востоке, сразу за Кренгольмом и Парусинкой, начинались чернеющие по обе стороны Плюссы хвойные леса — на правом берегу, напротив Кулги, Штиглицкая церковь с цветными куполами была воткнута в кромку большой пущи.
Вот с чем я сравниваю вид, который мне сейчас открывается.
Чем внимательнее вглядываюсь, тем все меньше узнаю картину перед моими глазами. Дальние круглые башни Ивангородской крепости словно бы изгрызены, источены, зубцы стен осыпались. И не одно лишь время в этом повинно. Их обглодала своими железными зубами война. У немцев в крепости располагался склад боеприпасов, который они при отступлении взорвали. Теперь крепость восстанавливают, ее отстраивают уже многие годы, и не знаю, доведут ли когда до завершения, хотя ныне никто и не бухает с противоположного берега в эти строящиеся стены железными ядрами. Боюсь, что время раньше искрошит то, с чего начинали работу, в стенах остались трещины. Да и возможно ли вообще воссоздать в первозданном виде почти разбитое, сложить заново так, чтобы и шва не увидеть? Если и можно, то разве что в сказке, но сказки-то предназначены для детей.
Перевожу взгляд на ближний берег, на город — и уже вообще ничего не узнаю. Пожалуй, только острая игла ратуши вызывает в сердце болезненный укол воспоминании, тем что она тянется ввысь в явно неверном окружении. Все вокруг башни чужое — однообразные, одной высоты пятиэтажки, совершенно одинаковые по форме окна выстроились поэтажными шеренгами. Казармы, как я привыкла говорить. Да и это не совсем то, что я подразумеваю, так как у нас на Кренгольме и казармы были разные — старые и новые, деревянные и каменные, двух абсолютно одинаковых не нашлось бы.
Собственно, на что это я в душе обижаюсь? Разве можно вернуть уничтоженное? Взамен можно приобрести нечто новое, это конечно. Оно может быть даже лучше, но прежним оно никогда не будет. Пора бы уже и примириться, я ведь не сегодня пережила это потрясение. В первое послевоенное лето, всего через полтора года после того, как немцы перед приходом Красной Армии поспешно выгнали нас из Нарвы, я вернулась поглядеть на город и две ночи не могла сомкнуть глаз. Мертвое поле, ничего, кроме развалин. Весь город прогнали через камнедробилку. Кучи серого известнякового щебня высотой с дом, местами лежавшая на них перемолотая черепица и печные кирпичи выглядели как бурые кровавые подтеки. Редкие сохранившиеся выступы стен были, словно знаками беды, помечены копотью пожарищ. Даже уличные направления во многих местах невозможно было найти. Вековые деревья Темного сада были безжалостно обломаны и прорежены, сквозь них стыло проглядывало бледное небо заречья. Теперь природа за десятки лет восстановила утраченное. Природа сильнее человека. В отношении Темного сада можно почти что утверждать: он такой же, как прежде. Кому упомнить каждое отдельное дерево?
Ничто другое не осталось таким, как прежде. Чем дольше я смотрю в окно, тем явнее становится ощущение: нечто подобное мне привиделось когда-то во сне, в воображении, в бессознательном состоянии, но только подобное, на самом же деле это совершенно незнакомый мне пейзаж, который лишь кажется знакомым. Я знаю, это вовсе не так, и поэтому мне становится больно.
Что-то я все же узнаю, однако это узнавание рождается во мне независимо от того, что я вижу. Эти песочной желтизны петляющие дороги в окрестностях города — сколько же по ним хожено в девичьи годы, весной и летом восемнадцатого! За Ивангород, по Новой линии к станции Нарва-Вторая, там у железнодорожного переезда в проволочном заграждении оставался проход и стоял немецкий сторожевой пост. Разумеется, сперва требовалось показать пропуск — аусвайс, их выдавали в местной комендатуре, в белом двухэтажном доме, сразу за Деревянным мостом. Вначале нам было страшно заходить в этот дом; шла молва, будто в подвале комендатуры находятся камеры, где сидят арестованные. Но постепенно мы обрели смелость, ничего дурного с нами не приключилось. Стонов заключенных мы тоже не слышали. Кто умел печально и на полном серьезе не моргнув глазом объяснить, в какой именно деревне у него живет больная тетка или бабушка и в сколь бедственном положении находятся несчастные беспомощные родственницы, тому пропуск выдавали без лишних слов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102