И тут мы увидели, что нет у них вожака, чей приказ заставил бы действовать мужиков сообща. Сколько бы они ни надрывали глотку, угрожая и матюкаясь, все же расступились, дали дорогу, а потом только нас и видели.
Волли гордо взирает на меня, словно ждет похвалы. Он вполне убежден, что именно его предупредительный выстрел сыграл решающую роль. Он не растерялся! И при этом совершенно забыл про ту малость, что, не трепись он, возможно, и не дошло бы до такого. Память человеческая чаще всего работает избирательно.
Несмотря на чувство облегчения, я все еще в тревоге. Самосуд — это ужасно, и быть его не должно! Мы все время говорили только о справедливости. Или же участие в революции — это вовсе не одни лишь речи на митингах на Петровской площади и написание абсолютно верных лозунгов по алому полотнищу на полу биллиардного зала в английском клубе? Там я порядком наползалась с белой кистью в руках, но только сейчас до меня начинает помаленьку доходить, что в делах революции я еще совсем зеленая, какого-то сильного и опасного течения я в этом мощном потоке пока не улавливаю.
Но ведь теперь-то все опять хорошо, требую я от Волли заверения. Брат Виллу смотрит на меня с некоторым сочувствием, как обычно глядят на младшего, и уверяет: да, хорошо, хорошо. Раздражает та манера, в которой он меня успокаивает. Я — будто нахохлившийся и растревоженный воробушек на морозе, и в этот момент мне больше всего хочется насовсем остаться у них в отряде. Я твердо убеждена, что все напасти обходили бы Яана далекой стороной, если бы я все время, каждую минуту, могла находиться рядом с ним. Уж я бы распознала опасность. Но Яан об этом и слышать не хочет — в отряде не место девчонкам. Я не в состоянии объяснить ему, что все как раз наоборот, если только девчонки настоящие.
Какая еще может случиться беда, оттого что я так беспомощна в умении убеждать!
Прошлой весной, после того как закончились демонстрации по случаю победы февральской революции и повсюду сняли царских орлов, когда пришло отрезвление, многие откололи с лацканов красные банты и снова принялись больше думать о заботах повседневной жизни, я записалась на курсы машинописи и стенографии, находившиеся на Большой улице. Решила зарабатывать на хлеб конторской работой. Отец тоже говорил, что не зря ты у меня целых шесть лет протирала школьную скамью, за это можно бы иметь и почище работу, вот и покажи, на что способна. Виллу довелось проучиться всего два года, теперь придется век ходить в чумазых.
Отец меня очень берег, нас у него оставалось не так много. Самый старший брат, Михкель, летом четырнадцатого сгинул без вести в Пруссии, так и не объявился, две старшие сестренки умерли маленькими, только мы с Виллу да младшая сестра Мария и украшали его старость. У отца было страстное желание, чтобы хоть кто-нибудь из нашей семьи выбился в люди.
К осени я закончила курсы и меня взяли на работу в городской Совет, оттуда как раз уволили всех машинисток царского времени. Сказали, им уже нельзя доверять, они классово чуждые элементы, свои фабричные девчонки — другое дело. Свои и секреты будут хранить, и работать как надо. Мы, понятно, изо всех сил старались оправдать столь лестное о себе мнение; ничего, что мы далеко-таки не умели еще столь быстро и чисто печатать, как прежние канцеляристки.
Это были славные месяцы вплоть до марта. Подобрались отличные молодые люди, начиная с самого председателя Ансиса Даумана. Небольшого роста, худощавый, темноусый, он быстрыми шагами переходил из комнаты в комнату, частенько накинув на плечи офицерскую шинель без погон, потому что осенью ратушу начали отапливать очень поздно, дворник все ходил да жаловался, что дров ужасно мало, прямо ума не приложит, как до весны дотянуть. У Совета нашлись дела поважнее забот о собственных удобствах и отоплении ратуши. Переустройство городской жизни шло со скрипом, многие домовладельцы и предприниматели попросту ни во что не ставили распоряжения Совета. Порой, когда мы грели под мышками замерзающие пальцы, чтобы, печатая, делать меньше ошибок, Дауман появлялся в машинописном бюро и с улыбкой на лице утешал нас: холодная комната — это божья благодать, у девушек щеки будто маков цвет, того и гляди, по весне у всех наших парней головы будут вскружены и девчонки пойдут под венец. В другой раз он учил нас по-латышски петь «Интернационал» и «Варшавянку», обещал пристроить в самой Риге на хорошую работу, как только туда войдут красные.
Третьего марта, когда в ратуше с раннего утра застучали двери, а верховые все прибывали и отъезжали некоторые вестовые так торопились, что прыгали в седло прямо с верхней ступеньки крыльца и на полном скаку неслись через площадь, так что искры высекали подковами,— мы поняли все без объяснений: немцы могут в любую минуту войти в город. Какие немцы на самом деле, никто из нас не представлял. В журналах «Нива» и «Огонек» времен мировой войны их изображали злобными шлемоносцами, у всех большие усы, как у кайзера Вильгельма, на голове островерхие каски, будто наконечники копий, в руках винтовки со штыками, уставленными на женщин и детей Страх перед немцами соединялся с боязнью быть покинутыми своими Что предпринять в одиночку? Страшно подумать, что останешься под властью немцев Собралась я с духом и в одно из редких мгновений, когда Дауман на какую-то минуту остался один, заглянула к нему в кабинет.
Выглядел Ансис не таким, как обычно,— без тени улыбки, глаза от бессонницы прищуренные и маленькие, весь какой-то взъерошенный и насупленный. Было уже не до ободряющих слов, лицо потемнело от горечи поражения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102