Я инстинктивно ненавижу их и разумом презираю этих совершенно чуждых и враждебных мне людей, но глумиться над столь жалкими существами, как
И это делают сейчас ямбургские красногвардейцы, все же недостойно. К со-
|жалению, я не в силах предпринять против этою ничего, кроме как лошадью и собственным телом ограждать идущих. Еще никогда я не испытывал такого унизительного бессилия. Почему наши люди так позорят себя? Оружие не применять ни в коем случае!
Ансис Дауман, конечно, прав. Как только революция начинает стрелять своих, это уже мертвая революция. Тогда ей уже не победить, этот закон непреложен. И все же. Без порядка и строгого соблюдения приказа революция тоже вряд ли устоит. Мне, по крайней мере, представляется именно так. Какая же дорога верная?
Ну, наконец-то первые сопровождающие выдыхаю! с я, теряют надежду изменить ход событий и, сплевывая и матерясь, поворачивают назад. Отдельные люди, правда, еще подбегают со стороны юрода на помощь, до них известие дошло с опозданием, другие уже высыпали на улицу, когда последние только еще торопливо наматывали портянки. Разгорающаяся заря словно бы придвигает ко мне чернеющую толпу. Серая, почти темная на фоне белесо-серого снега толпа зрелище, способное вогнать в озноб. Можно сказать, что картина эта окрашена поистине в цвет злобы.
Спустя еще четверть часа преследователи баронского обоза расхватали с обочин все мерзлые конские катышки и ледышки и покидали их нам вслед, а глотки сорвали до хрипоты. Придорожье очищено, ругань повторяется, но это уже совсем не то. Настроение у них падает, надежда задержать обоз с арестованными улетучивается. Одному молоденькому солдатику, который лез к обозу с особой назойливостью, осадившая лошадь ненароком наступила на ногу; бедное животное само испугалось больше, чем потерпевший, но подкова все же свое дело сделала, и теперь другу приходится уводить плачущую прихрамывающую жертву назад, в сторону города.
Обоз тянется все дальше меж заснеженных полей и кустарников. Все сильнее светает, каждый чувствует себя словно бы оголенным, и это действует отрезвляюще, преграждает дорогу реявшему до этого во тьме и уравнивавшему все и вся безумию, которое могло обернуться кровавым самосудом. Не нашлось, к счастью, на этот раз среди мужиков того единственного истинно необузданного горлопана, который сыграл бы роль запала. Дойдя до этой мысли, я вдруг ощущаю, как я все-таки боялся именно этого.
Взвинченная людская толпа всегда подобна пироксилиновому заряду: ждет лишь толчка, чтобы мгновенно освободить заключенную в ней силу взрыва. Это было бы разрешением, избавлением от напряжения, которое со временем становится невыносимым, так что каждый начинает томиться в ожидании конца. И тогда все разом обретает легкость, не надо больше ни о чем думать, держать себя в руках и за что-то отвечать, пусть мир летит в тартарары, пропади пропадом эта навалившаяся тяжесть — все равно уже ничего не удержать.
В момент взрыва никто не способен думать о похмелье, которое наступит позже. У меня не раз была возможность наблюдать это на фронте всего год тому назад, когда солдаты, опьяненные избавлением от царской власти, сводили счеты с офицерами. Там, где находился буйный заводил! всегда бывали ненужные жертвы.
Хорошо, что на этот раз обошлось. Даже моя лошадка начинает понемногу успокаиваться и переходит с нервного перебора на более уверенный шаг. Теперь я успеваю осознать, что нет худа без добра. Если уж эта спокойная гнедая кобыла под моим седлом так взвилась, то мой потерявшийся Карат в этом конвое давно бы закусил удила. Под его копытами могло бы поувечиться гораздо больше людей, чем один этот молокосос. Кто знает, как бы тогда сложилась судьба для нас обоих.
Мы тянемся еще часа два по однообразной местности, среди ровных лугов и ольшаника, повсюду один кустарник и выгоны. Уже совсем засветло перед нами темными буграми встают невзрачные, угрюмые избы Дубровки. Они ушли в себя, отрешились от бесконечно снующего по дороге люда. По воле судьбы Дубровка стала пограничным пунктом, оживленным перепутьем. Ищу взглядом знакомую мне избу Никодима Поликарпова. Там она и стоит, целехонькая, как и все остальные, свидание хозяина с апостолом Петром на этот раз отложили на неопределенный срок. Да едва ли он сам принял эго всерьез; вынужденная ложь измотанного голодом человека. Волна беженцев перекатилась через деревню, все на мгновение перевернула кверху дном, породила страх и оставила после себя ощущение опустошенности. Нынешний покой — одна видимость.
Немецкие уланы уже на месте, нам их в точности не превзойти. Так близко вижу их после долгого перерыва впервые. Жадно вглядываюсь: изменился ли немец? Усатые лица неподвижны, в оцепенелости своей они выглядят безвозрастными и высокомерными. Каски с заостриями — как и прежде. Те же серые шинели. У офицера — с меховым воротником. Шерсть длинная, не иначе как волчья. Начальник нашего конвоя подъезжает к немцам, лихо осаживает перед офицером коня — сразу видно, что старый кавалерист, — и чеканит слова, которые по этому случаю явно твердил про себя всю дорогу.
По приказанию Реввоенсовета передаю согласно списку сопровождаемых граждан Эстляндии...
Немец ледяным голосом, будто заледенелым лезвием шашки, отсекает рапорт: никакого Реввоенсовета не признаем. Возникает мгновенное замешательство, затем взрывается уже начальник конвоя.
Зато я признаю — прошу немедленно принять!
Взгляды скрещиваются, два встречных залпа. Баронов поодиночке начинают сверять по спискам. На мгновение улавливаю взгляд Деллингсхаузена, все время я невольно украдкой следил за ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102