Проспект оставался безлюдным, был рабочий день. Впереди слева показался уже жилой дом фабричного начальства, когда, возле главных
ворот, где проспект единственный раз поворачивает и устремляется дальше в сторону Кулги, появились три немецких солдата.
У меня похолодело сердце и свело судорогой внутренности. Вот чего я и боялась! Серые мундиры предвещали несчастье, и оно приближалось с каждым шагом. Солдаты шли шеренгой, заняв по ширине весь тротуар. Перейти на другую сторону улицы я уже не могла, это показалось бы подозрительным, к тому же на той стороне стояли только дома заместителей директоров и прочего начальства, где мне явно нечего было искать. Солдаты, несомненно, уже заметили меня. Так вот какую опасность предвещало исчезновение хлебного духа! Мне был подан знак! Я же ничтоже сумняшеся пру навстречу собственной гибели.
Сжав зубы, я уставилась взглядом в мостовую и на внезапно одеревеневших, негнущихся ногах зашагала дальше, страшась каждый миг споткнуться и растянуться на земле. Я словно бы со стороны уже наблюдала эту картину: вот я со всего маху плюхаюсь, фотография Яана летит под ноги немцам, не надо и обыскивать! Проходите, проходите же скорее, не глядите в мою сторону, чего вам разглядывать, мысленно повторяла я про себя. Фотография за пазухой буквально жгла тело. Так кто он вам, кто он вам — навязчиво стучало в голове. Затем вдруг осенила мысль: брат, ну конечно же брат, они ведь не знают, что я не Юта или, наоборот, что Яан не Виллу, мы для них конечно же все на одно лицо, как и они для нас. Совершенно чужие люди.
Чуточку осмелев, я отважилась даже оторвать взгляд от земли. Кто мне запретит носить с собой фотографию родного брата?
Солдаты уже успели подойти довольно близко. Они оживленно разговаривали, и мне вдруг стало ясно, что никакой это не патруль, а просто гуляющие по увольнительной нижние чины, которым и в голову не придет проверять встречных, тем более приниматься их обыскивать.
Жаркой струей разлилось по телу ликование. Уж теперь-то я вас проведу!
Немцы оказались доброжелательными пожилыми солдатами, привыкшими к местным жителям, полк стоял в Кренгольме бессменно с самого марта месяца. Возможно, у кого-нибудь из них осталась дома и дочь моих лет. Правда, об этом я подумала позднее. Какое мне было дело до их дочерей в тот момент!
Солдаты бочком галантно отступили и дали мне дорогу.
Вот-вот вам, так-так, усмехнулась я про себя, шмыгнула мимо немцев и тайком показала вслед им язык. Знали бы только вы, отслужившие свое серо-зеленые тюфяки, какая у меня за пазухой спрятана взрывчатая сила! Жалкие дряхлые болваны! Ну погодите, вот вернутся скоро наши парни и зададут вам перцу, мигом смотаетесь, не будете больше шляться по Кренгольму.
Настроение мое резко и основательно переломилось. Мгновенно я ощутила себя хозяином положения. Некого мне тут бояться, сама знаю, куда иду!
Из дверей директорского дома вышел важный немецкий офицер и, не оглядываясь по сторонам, сел в поджидавшую его коляску. Директора завода Джесси Фаррера немцы, как только вошли, сразу забрали и уелали, по слухам, прямиком в Германию в качестве военнопленного, как английского подданного. Собственно говоря, никакой он был не директор, всего лишь исполняющий обязанности, и в директорском кресле сидел только с ноября семнадцатого, когда старый Коттам укатил, взбешенный вмешательством фабричного комитета в дела Мануфактуры. Бедного Фаррера не спасло и то, что он сразу же предложил немецкому полковнику директорскую квартиру вместе со всей мебелью и прочим движимым имуществом, его все равно запихнули в вагон. Теперь в доме директора жил командир немецкого полка. Я посмотрела на этого важного офицера, который только что оттуда вышел, и ему тоже показала издали язык.
Тогда я и не соображала, какой я еще ребенок.
Гордо и победно принесла я фотографию Яана домой, забралась на чердак — надежности ради - и принялась разглядывать снимок. Затем осторожно положила его в конверт и спрятала на дне комода, я никому не собиралась показывать фотографию, она принадлежала мне одной.
Потом фотография эта хранилась у меня в альбоме, под конец уже с изрядно потертыми уголками, но все такая же четкая, как вообще бывают старые, отпечатанные с пластинок фотографии.
Яан на ней чуть заметно улыбался, как это он обычно делал и в жизни, и выражение его лица словно бы подбадривало меня: ничего, девочка, вот увидишь, все повернет к лучшему. Хотя к лучшему так больше ничего и не повернуло. Почему-то все очень легко клонится к худшему, поворота к лучшему обычно и не жди. В начале сорок четвертого года, когда было приказано немедленно покинуть Нарву, я положила фотографию вместе с другими самыми ценными для меня вещами в большой фибровый чемодан, обитый железными уголками, с которым я когда-то ездила в гости к Виллу в Ленинград Углядеть за чемоданом в переполненном вагоне мне удалось до станции Сонда. Там из-за чего-то возник переполох, поднялись крики, началась давка; возможно, все это было устроено нарочно. Во всяком случае, когда суматоха улеглась, пропал и мой чемодан. Тот, кто поживился в это скудное время моими вещами, наверняка выбросил ненужный ему альбом.
За пять минут до открытия я уже нетерпеливо выстаивала за дверью. Переминалась на моросящем дожде с ноги на ногу и честила про себя невозмутимый персонал провинциального музея, который так неспешно приступает к службе. Ключ в замке поворачивается через две с половиной минуты после официального начала работы. Конечно, с моей стороны смешно требовать тут неукоснительной точности, другое дело, если бы вместе со мной за дверью извивалась огромная очередь, но не могу ничего с собой поделать, мое возбуждение разгорается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102