Ты только представь себе этого доктора, восклицает Юта. Как отвратительно он говорит по-шведски! Я даже всего не понимаю. За эти годы так и не удосужился выучить как следует язык, а ведь им дают специальное пособие для этого. И такому позволяют лечить людей! Отправит тебя на тот свет и бровью не поведет! Нет, Швеция полным ходом идет к развалу, поверь моим словам, эта страна летит под гору, к полному развалу! Я рассказываю ему про свою болезнь, а он добрую половину пропускает мимо ушей. Будто я пень какой-то! Куда это годится, такая черствость по отношению к человеку, и все только потому, что он старый! Раз уж ты врач, то, будь добр, исполняй свои докторские обязанности либо катись себе в дворники, не так ли? Но куда там, у него одна забота — только бы побыстрее избавиться от тебя.
Нет, я должна немедля опять вернуть ее к воспоминаниям давно минувших дней, иначе она станет невыносимой. Я не терплю рассуждений о болезнях, это своя, потаенная боль, ее следует хранить в себе молча. Если не можешь, уходи подальше от людей, ищи укромное место, зализывай свои раны так, чтобы никто не видел. Настолько-то у меня сохранился мудрый первобытный инстинкт. На больного и немощного слетаются стервятники.
Да ты же не слушаешь меня, сердится Юта. Частично она свое недовольство переносит и на меня. Ну скажи, как прикажешь уважать такого врача? Скоро я и на прием-то к нему не осмелюсь пойти, еще перепутает и, чего доброго, всучит мне какое-нибудь противопоказанное лекарство, пропишет нечаянно яд, вот ноги и протянешь. Нет, у нас в Эстонии таких врачей не держали.
Да брось ты брюзжать, Юта! К чему нам свежие страхи? Вспомни лучше, как мы тогда вдвоем, запыхавшиеся и разнесчастные, семенили к Нарве-Второй, из-за своего огромного живота я и впрямь едва передвигалась. Как хорошо, что на этот раз у немцев на посту находились одни молодые солдаты — постарше, отцы семейства, может, и заподозрили бы, что девка эта по животу должна тринадцатом месяце ходить, никак не меньше. А что мне оставалось, когда ты уперлась и ноши не разделила? Еще доказывала, что, увидев двух беременных сразу, немцы непременно почуют неладное, но на самом-то деле отказалась потому, что стыдилась.
Да будет тебе рассусоливать! Теперь уже все равно.
Истину следует восстановить. Мне что, легко было? Уши горели, будто кленовые листья по осени; хорошо еще, что я по-деревенски натянула глубоко на лоб платок, он отчасти скрывал лицо. И все же мучило ощущение, что первый же встречный скажет: тут дело нечисто, эта баба как-то странно ковыляет, беременные так не ходят, они со своей ношей свыкаются с самого начала. Наверное, так оно и было. Откуда мне знать, этому от других не научишься. И на сцену не приходилось выходить в подобном виде.
И правда, Зина, чем ближе мы подходили к немецкому посту, тем больше ты замедляла шаг. Я еще сердилась, чего ты волочишься, не терпелось скорее проскочить. Чтобы наконец избавиться от этого свербящего страха. Чего ты плетешься, возмущалась я. С моей стороны это, конечно, было некрасиво, но страх донимал ужасно. Ты должна понять это. Сердце колотилось, ну где мне было думать о том, что ты изнемогала под тяжестью своей поклажи.
Не в том, Юта, была главная беда. Как это ты до сих пор не уразумела? Тогда я даже не пикнула, чтобы не нагнать на тебя еще больше страху, Я и так видела, что губы у тебя дрожат, а шаг стал совсем мелкий. Подумала: если я тебя еще немного припугну, так и вовсе душа в пятки уйдет и тогда самый глупый немец и тот поймет — здесь что-то неладно. Нам же никак нельзя было вызывать у них подозрения.
Опасалась же я совсем другого. Мы в те дни частенько ходили через Нарву-Вторую к нашим ребятам. Некоторые постовые успели уже примелькаться, хотя бы тот самый длинный рыжий немец, которого я окрестила Генрихом. Что будет, думала я со страхом, если на посту как раз окажутся солдаты, которые знают нас в лицо? Вот ведь удивятся: всего два дня назад тут пробегала тонюсенькая девчонка, а назад бредет женщина с огромным животом. И что за чудеса совершаются там, у красных? Шустрые ребята, оказывается, эти строители нового мира. А ну-ка, давай посмотрим пристальнее, в чем тут дело!
Когда мы добрались до последнего перед станцией осинника, я вдруг почувствовала, что ноги больше не держат. Пыталась, правда, разглядеть из-за кустов, кто там сегодня в карауле, знакомое лицо или нет, но разве с такого расстояния различишь. Со страху-то они все на одну рожу — серые и с винтовками. Меня всю трясло, хотя было тепло, я прямо-таки вспотела под своими одежками. Шаг, еще шаг — ноги напрочь отказывают. Кажется, вот сейчас осяду на землю, зареву в голос и уже ни шагу не сделаю, будь что будет!
А я все время думала, что ты просто изнемогла от усталости. Верно, изнемогла. Но не физически, иссякли душевные силы. Просто мочи не было заставить себя с места сдвинуться.
У меня у самой поджилки тряслись от страха, Зина, ты же понимаешь.
Вот тогда я и прикрикнула на тебя: ты что, собираешься тут в кустах «разродиться» и с ревом бежать назад к ребятам?
Прикрикнула?! Это скорее напоминало шепот.
Возможно. Немцы ведь находились рядом, могли услышать. Кого мне, кроме них, было бояться? Во всяком случае, я твердо знаю, что в принципе я прикрикнула.
Да уж ладно. Меня задели твои слова «и с ревом бежать назад к ребятам». Будто я щенок трусливый! Представила на миг печальное и насмешливое выражение лица Яана, когда мы униженно, поджав хвосты, приплетемся назад в отряд и ну плакаться: слабо оказалось, струсили. Он ничего не скажет, только посмотрит с немым укором. И вдруг я так разозлилась на собственную робость и беспомощность, что ноги разом обрели твердость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102