И если та или другая монахиня вообще не дойдет до своей цели, так нам ли, большевикам, проливать слезы из-за ее пустующей кельи?
А мы что, уже и с монашками воюем? Не наживем ли себе таким образом сверх всякой меры врагов?
Мы воюем со всеми противниками революции, А то, что церковь — нам враг, надеюсь, не нужно вам объяснять. Монастыри — гнезда контрреволюции, попы благословляют белогвардейцев.
Церковь это конечно, но неужели любой верующий нам тоже непременно враг?
Принципы!
Да, принципы железные.
Послушайте, командир, а вы, случаем, не из интеллигентов будете? Ну, учитель там или еще что вроде этого. Нет? Странно, что фабричный насквозь человек так крепко печется о судьбе этих классово чуждых нам элементов. Поверьте мне, уж они-то в подходящий момент нашему брату тем же не ответят, насмотрелись. Собственно, я хотел сказать, что излишняя сердобольность становится в известных условиях для нас к тому же опасной. Обремененные сознанием своего рыцарства, мы не видим камня, о который споткнемся. А когда затем ненароком, к общему удовольствию немцев и всех белых, уткнемся носом в землю, ни один из ваших сегодняшних подопечных не подаст вам руки, чтобы помочь подняться, скорее побегут намыливать веревку. Белым тогда останется еще наступить каблуком нам на шею — и прощай, революция, мы проиграли ее из-за своей игры в либерализм, и то завтра, за которое вы так красиво болеете душой, никогда для нас уже не наступит. Это ли путь революционера? Нет, только пролетарское принуждение заставит врагов бояться нас и уважать. Это наше испытанное средство борьбы.
Странная история, мы вроде должны быть идейными соратниками, делаем ведь одно дело, у нас одна партия, отчего же происходит, что мы все время сшибаемся? Самые простые вещи видим по-разному. Говорит, заставит бояться и уважать? Да убоишься меня, господа своего... Нет, это из другого псалтыря. Но звучит похоже.
У Авлоя очень острое чутье. Заметил мое отчуждение и с ходу переменил тон, перешел для разрядки на другое.
Вообще даже представить трудно, что в нынешнее время происходит. Иду как-то по Невскому, народ валит валом, солдаты и рабочие, бабы с корзинками, одеты, как сейчас все ходят, в общем, небогато, некоторые и вовсе в рванье да в тряпье. И вдруг я глазам своим не верю — по тротуару, словно привидение, вышагивает навстречу мне высокий, сухопарый старик в расшитом золотом мундире. Ну не иначе, как его календарь отстал лет на пять. Несколько мальчишек увязались за ним, порой забегали вперед и заглядывали ему в лицо, он не обращал на них никакого внимания. Остановился на углу Литейного, задрал подбородок и огляделся столь высокомерно, словно собирался тут же объявить прибытие их сиятельств. Как знать, может, искал взглядом свою карету? Постоял так несколько минут, карету, естественно, не подали, и пошел себе дальше. Прохожие отступались от него; на улице было полно народу, он же шел по пустому коридору, не поворачивая головы ни направо, ни налево.
У меня не было времени проследить за ним до конца, а потому и не знаю, куда он прошел или где свернул. Потом рассказал своим ребятам, те его узнали. Оказалось, бывший министр двора граф Фредерике, дворянин, родом из Финляндии, лет ему уже за семьдесят. После того как скинули царя, остался без работы и настолько переживал низложение монарха, что свихнулся. Теперь расхаживает по Невскому в гофмар-шальском мундире и повергает людей в недоумение.
Спросил, нельзя ли убрать старика. Куда это годится, что царский сатрап разгуливает по городу и смущает народ. Ребята развели руками: нет указания. Утверждают, мол, Фредерике — человек честный, жил на свое жалованье и лично сам никого не эксплуатировал, а теперь к тому же старый и хворый. За сумасшествие не наказывают. Придется подождать, пока время само по себе развяжет этот узел. По мнению начальства, он вполне безвредный.
Одно воспоминание навязчиво надвигается на меня.
Задолго до войны, в мальчишеские годы, когда в зеленом деревянном сарае под названием «Скетинг-ринг», что в начале Вестервальской улицы, еще не крутили кино, а держали платный каток, я иногда ходил туда кататься. Место это вообще было не про нас, фабричных мальчишек, один билет туда стоил целых десять копеек серебром. Но порой находило жгучее желание покататься и в то время, когда каток возле Темного сада давным-давно уплывал вместе с прошлогодним льдом. Единственное на весь город место. Сперва было трудно привыкнуть к роликовым конькам, сковывала какая-то медвежья неуклюжесть, она словно поднималась от досок пола по ногам к коленям, и повороты получались далеко не изящными. Случалось даже падать на смех тем, кто ходил туда упражняться изо дня в день. Скетинг-ринг был в основном облюбован гимназистами, у них водилось больше карманных денег, которые не нужно было самим зарабатывать. Ученики из русской и коммерческой гимназий держались все больше особняком, к ним туда приходили знакомые барышни в шапочках с помпонами и в высоко зашнурованных белых ботинках; эти в нашу сторону и не глядели. Некоторые гимназисты так наловчились кататься на роликах, что исполняли на них настоящие танцы, приводя этим в восторг барышень. Скользили на одной ноге, не боясь грохнуться, решались на прыжки и переборы, выписывали вензеля. Это воспринималось даже на слух на фоне однообразного этакого пыльно-серого рокота, производимого множеством роликовых коньков. И хотя мы были объединены одним и тем же дощатым полом и одними роликами, мы все же оставались бесконечно далекими. Чужие-пречужие, даже в голову не приходило с кем-то здесь поздороваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102