Да любой мужик тебе то же самое скажет. И вся работа потянется так, как будет охота тому самому никудышному работничку. На своей земле другое дело, там я отвечаю за каждый колосок и каждую былинку, туда я ни одного лодыря и близко не подпущу — разве ж я стану собственной рукой свое добро расшвыривать! А если мне землю не дадут, так и останется тот урожай несобранным. Или, может, у коммуны хлеба в излишках, а? В городе вон хлеб распределяют по осьмушкам. Хочешь, чтобы так оно и осталось? Так ведь сроду никто за крестьянскую правду не стоял!
Ох, и недоверчивый же ты мужик, Яагуп. Мы для того революцию и совершили, чтобы горой стоять за права каждого, кто трудится, только вот ты никак этого в толк не возьмешь. Скоро сам увидишь, как начнет меняться жизнь и откуда тебе какое добро привалит.
Болтай, болтай себе, командир. Вся эта революция, выходит, городскими да посадскими придумана, они ее и раскрутили. Только у городского человека на плечах голова фабричная, что он смекает в крестьянской жизни! Ты сгоняешь с моей шеи одного оболтуса, чтобы взамен посадить другого, и думаешь, я буду тебе страсть как благодарен. Какая тебе с этого выгода? Мне же все равно, будет ли это начальство именоваться управляющим имением или командиром коммуны. Или ты на своей фабрике хлеб господний растить станешь? Все равно у меня запросишь, а о том не думаешь, что землепашец тоже человек и для него самое главное — это земля. Без нее хлеба нет, и ты волен грызть свое железо на фабрике, как конь грызет удила, а то и вовсе зубы на полку положишь, мне без разницы.
Как же, Яагуп, я не думаю о том, что и крестьянин — человек? Землю у помещиков отобрали, теперь она принадлежит всему народу.
А мне она принадлежит? Черта с два, командир. Такие вот пироги. Что принадлежит всем, то ничье и будет. А если ничье, значит, заросло бурьяном, видали такое. Так оно и останется во веки веков. Коль узда помещичья, пусть и волочится по земле, поднимать не стану
Он сердито машет рукой и, не оглядываясь, тащится прочь. Я уготовил ему тяжелое разочарование. Хочется вернуть и убедить его в своей правоте, но ничего нового я ему сказать не могу, сам довольно плохо представляю, как будут жить в деревне после революции, когда не нужно будет воевать с внешним врагом и можно солдат распустить по домам. Любой крестьянин, освободившись от службы, начнет непременно требовать себе надел. Сможем ли мы внедрить в их сознание идею коммуны? Одолеем ли эту так называемую мелкобуржуазную стихию? Но ведь мы обязаны!
До чего же трудная работа убеждать людей. От одного Яагупа голова взмокла, и все равно ушел без того, чтобы хоть чуток воспылать от моих зажигательных слов. Выходит, я сам едва тлею. Никудышный из меня агитатор! Как быть, если нам неоткуда взять более убедительных речей? Кто направит на верный путь стаю этих нахохлившихся серых дроздов?
С ними нужно терпеливо рассуждать! Верно, конечно, однако я вовсе не убежден, что Яагуп еще и в третий раз потащится выслушивать мою терпеливую беседу. Вдруг у него недостанет желания? Могут подойти гораздо более срочные крестьянские заботы. Его коровы и лошаденка ведь не могут остаться на зиму без корма. Что верно, то верно.
Меня охватывает гнетущее чувство раздвоенности. С одной стороны, разумом я понимаю, что наша земельная политика в принципе верна, столь последовательно и надо действовать — проявлять непреклонную коммунистическую целеустремленность. С другой стороны, не могу освободиться от противного ноющего ощущения, что сейчас мы допускаем несправедливость по отношению к этому человеку с большими мозолистыми рабочими руками. Ведь не в помещики же рвется! И такого пути, чтобы удовлетворить обе стороны, я просто не вижу. Не для себя ведь мы начинали революцию, а ради всех этих Яагупов. Надо ли тащить его в рай силком, в принудительном порядке? По принципу Авлоя?
Я не успеваю еще до конца осознать свою сожалеющую мысль, тем более прийти к определенному решению, как от амбара начинают доноситься крики и шум, возбужденные звонкие женские голоса перекрывают какую-то жалобную ругань Волли Мальтсрооса.
Что там случилось? Опять Мандат прицепился?
Я без особой спешки зашагал по заросшему ромашками двору. Под сапогом хрустнула пара улиток. Напротив торцовой стены амбара стояла брошенная с незапамятных времен телега, между полуистлевшими спицами проросли пышные лопухи. На каждом шагу бьет в глаза отсутствие хозяина, отметил я про себя.
Одна половинка амбарных дверей была распахнута, возбужденно размахивая руками, в проеме верещала Олли Веспер, Глафира Прыткина держалась позади. Перед женщинами в беспомощной позе стоял Мальтсроос, неуклюже держа винтовку под мышкой Он, чихая и отплевываясь, тер тыльной стороной другой руки глаза, из которых текли слезы и которые он никак не мог открыть.
Что случилось? О чем крик?
Да мерзавка-монахиня! Засыпала глаза и рот табаком. На, командир, бери винтовку и угости свинцом, пока в кусты не удрала. Йавай скорее. На окрик она не остановится, я уже кричал.
Черная спина стремительно удаляется. На ольхах и осинах на легком утреннем ветерке трепещут листья, словно бы от нетерпения или холода, и от этого общего дрожания пейзаж становится несколько расплывчатым. Черная точка на широком зеленом поле: монашка поспешает чуть ли не бегом. Пронеслась мысль, что она хорошо отдохнула у нас. Густая стена спасительного кустарника быстро приближается. Монашка не оглядывается, не прислушивается, гонятся за нею, кричат ли ей, она все поставила на карту, поставила и явно полна уверенности, что не может не выиграть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102