Мальтсроос почти насильно сует мне в руки винтовку.
Бери, командир! Чего ждешь? Грохни, чтобы знала!
Машинально беру винтовку и прицеливаюсь. Глафира за моей спиной начинает в испуге причитать. Боится выстрела или переживает опасность, грозящую монахине. На мгновение задерживаюсь на этой мысли. Затем уже не слышу ее визга. Все звуки угасли. Вижу лишь черную подпрыгивающую спину на фоне густого кустарника. Вдруг между нами натягивается связующая нить, бегущая невидимой звенящей стрункой через прицельную рамку и мушку. Мы оба на разных концах струнки ощущаем эту лихорадочную дрожь, по несуществующей нити проносится ток высокого напряжения. Мы вдруг оказываемся соединенными, это неподвластно нашей воле.
Нажать на спусковой крючок, и эта связь прервется.
Или, наоборот, не прервется, схватится навечно, как застывшее стеклянное волокно?
Палец мой на спусковом крючке цепенеет, становится чужим. Вдруг чувствую, что не могу выстрелить в безоружного, убегающего человека. Убить беззащитного? Жутко просто сделать это. И до жути столь же невозможно совершить такое.
Стреляй, командир! Убежит!
В звонком мальчишечьем голосе Волли Мальтсрооса слышится чувство собственной вины, я должен помочь ему. По его мнению, я, подобно отцу или старшему брату, обязан исправить его ошибку, ведь я взрослый и могу это сделать, он в этом уверен.
Да, угодить в мишень с такого расстояния я безусловно в состоянии. Тем более в человеческий рост. Но попасть в безоружного человека — не могу.
Волли трет глаза с такой яростью, будто хочет дотереть до крови, сквозь пелену слез он все еще не видит ничего, кроме расплывающегося рядом окружения.
Пли, командир!
Его безумный азарт требовательно давит на меня, подгоняет, заставляет действовать.
Резким движением вырываю спину монахини из прорези прицела, вскидываю ствол винтовки высоко над черной фигуркой и нажимаю. Раздается выстрел, нить разорвана.
Монахиня не останавливается. Она отдала свою жизнь в руки господни II убеждена, что с ней помимо воли божьей ничего не случится. Так легко жить. Самому ничего не нужно решать и ни за что не приходится отвечать. На миг перед глазами вновь возникают ее горящие глаза, и мне становится ясно, что она даже не отдает себе отчета в опасности, в которой находилась. Если пуля ее миновала, значит, на то воля всевышнего. Ее бог уберег.
Она и не знает, что на этот раз ее богом был я. Я, простой смертный. Она никогда не узнает об\этом и никогда бы тому не поверила. Не имеет значения, я-то знаю.
Меня охватывает чувство облегчения, когда спустя мгновение черная спина монахини исчезает в кустах. Больше у меня нет надобности ловить ее на мушку. Это жуткое зрелище, если на миг представить себя самого на ее месте. Медленно опускаю винтовку.
Попал, командир?
Нет, Волли, промазал.
Не попал? С такого расстояния?
Не знаю, сколько ему еще нужно прожить на свете и сколько испытать, прежде чем он поймет, что я и не мог попасть. Может, на это уйдет вся жизнь. У каждого по-своему. Его разочарование искренне, он ведь верил в мою способность, я подвел, дав возможность чувству вины терзать его, не избавил от мук единственным коротким движением пальца. Это было так легко сделать. И все же Волли требовал от меня невозможного. Он не понимает.
Когда-нибудь после войны, когда он чуть повзрослеет, в подходящий момент я ему все объясню.
Я был в этом уверен. Откуда я мог тогда знать, что такая возможность мне уже никогда не представится. Что и Волли через несколько недель покинет отряд и не в моих силах окажется вернуть его назад. Ни за какие деньги.
Обиженно, со слезящимися глазами смотрел на меня Волли, будто мальчишка, которого самым жестоким образом обманул бессердечный взрослый. Вынести этот бессловесный укор было тяжело, так и тянуло оправдываться и утешать парнишку. Но и этого я не мог сделать. Что он подумает о своем командире после моего признания? Нам еще предстоит вместе воевать.
Да и стоит ли волноваться из-за случайной монахини, ладно бы это был какой-нибудь полковник. Ушла так ушла. Кому она нужна?
Волли некуда девать свои пострадавшие глаза, он должен немедленно оправдаться, все подробяр мне объяснить, чтобы на его верность революции не легло даже малейшей тени. Сделать это нелегко, когда чувствуешь себя кругом виноватым. Вот ведь до чего доводит беззаботность.
Они стучались в дверь, просились по нужде, обычное дело. И раньше выпускал, всегда был порядок. А тут, как только дверь открыл, она что было сил шарахнула меня по глазам табачной пылью и была такова. Я бы сразу бросился вдогонку, но разве сослепу побежишь?
Чего попусту лясы, точить, забирай свою винтовку и запри замок.
Может, было ошибкой с моей стороны, что побег монашки меня ничуть не встревожил. Ведь что-то скрывалось за ее 01 чаянным стремлением в Нарву. Я рассудил, что мать Анастасия по природе фанатичка, возможно, и так. У человека может найтись тысяча причин, почему в какой-то момент сидеть взаперти становится ему невыносимо и он решает рисковать как угодно, лишь бы вырваться. Терпение кончается, какое там еще нужно побуждение? Своим отчаянным шагом она в какой-то степени облегчила и мою жизнь. Что с ней было делать, мне и самому не ясно. Наконец, мало ли сейчас бродит по дорогам России людей без документов и пропусков. Поди знай, у кого из них добрые, а у кого злые намерения, кто скрывается под чужим именем. Мне ли их всех выловить да проверить?
19
Неужто я и впрямь настолько состарилась, что уже ни одного места не узнаю?
Иду от Петровской площади к Таллиннскому шоссе, затем сворачиваю на какую-то незнакомую мне улицу, ведущую к ратуше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102