Слуги были взъерошенными и мрачными, зевали во весь рот, когда выносили на стол серебро да фарфор. Понятно, не по душе им было обслуживать нас, но приказ есть приказ.
Выходит, ты это с самим светлейшим великим князем сидел за одним столом? И говорил он с тобой, понятно, на чистейшем французском языке?
Чего ржешь, что было, то было. Я же по такому делу не набиваюсь к нему в родственники. Но вот что я тебе скажу: ты и в глаза не видел всего того, что там было на столе,— копченая лососина да икра зернистая, о ветчине я и не говорю. За ночь-то, поди, животы нам подвело, казарменные харчи не ахти какие жирные. Наворачиваем мы, значит, и рассуждаем меж собой, мол, ты гляди, какой понятливый эксплуататор, никакого тебе гонора или зазнайства, просто жалко даже, что в контру ударился.
А это точно, что ударился? Неожиданное сомнение обуревает кого-то из ребят, у него пробудилось неподдельное сочувствие к участливому великому князю. Вдруг ошибка закралась?
Ну как ему быть, сказано ведь, что великий князь да еще из Романовых. Из самого царского рода. Ты что, не слышал, каким непотребством занимался царь Николай, а в особенности его любимчик Гришка Распутин? Слышал, так вот и не лезь в защитники. Но, по чести говоря, дерьма за пазухой князь не держал. Рассудительный, не из болтливых, спокойный такой и полслова не вымолвил дурного, знаешь, как некоторые бывшие начинают угрожать да лаяться, почище твоего извозчика. Одна дочка или, может, племянница какая за тем столом, та, правда, готова была пооткусывать нам носы, все норовила задираться, поносила на чем свет стоит. Наскакивала, мол, что это вы, красные, сотворили с Россией, ввергли в страх и отчаяние, горят в отсвете пожаров кресты на церквах и все кругом гибнет, люди во зле погрязли и бога отвергли. Мы, понятно, с ней пререкаться не стали, чего нам с контрой связываться, князь сам несколько раз вступался и как мог успокаивал, слово у него было негромкое, однако все домочадцы слушались. Я полагаю, хорошо еще, что та злюка оказалась женщиной, баба, она удовольствуется злым словом, мужик в такой черной злобе схватил бы револьвер и ну палить из-за угла.
Поели, значит, и ушли?
Погоди, браток. Князь велел слугам налить нам всем бокалы вина. Конечно, я не позволил ребятам в охотку прикладываться: коли захмелеют, считай, трибунала не миновать, это все равно что аминь в церкви, в Питере пьяных матросов и солдат крепко гоняют. И то верно, начнут руки распускать,— потом буржуям в радость заявлять: все красные сплошь разбойники. С глоток попробовали, чтобы потом другим рассказать, что там великие князья пить изволят. Чудная водица, светлая, что твоя слеза, и малость кислая, наподобие кваса, но в голову чуток ударяет. Едим мы, значит, беседу ведем, рассуждаем про смышленость великого князя и про его вино. Старик слушает и вдруг спрашивает: простите, но откуда вы будете и на каком языке говорите? Ответил> мол, мы эстонцы и говорим по-эстонски, гражданин ваше сиятельство. А он на это: вот и хорошо, что именно вы пришли за мной, эстонцы, насколько я слышал, народ порядочный и обязательный, вы непременно доставите меня в Петропавловскую крепость, а то ходят упорные слухи, что матросы по дороге туда попросту спихивают в канал кое-кого из бывших и шагают себе дальше своей дорогой
Так вы доставили? - А ты как думаешь? В этом отношении у нас порядок железный. Никто шутки шутить не станет. Кто допустит самоуправство, тут же сам окажется в Чека.
Из-за какого-то паршивого контрика, тянет разгорячившийся Мальтсроос неожиданно с нотками разочарования в голосе.
Яан, смеясь, качает головой.
Волли, Волли, с каких пор ты таким кровожадным стал? Разве я вас этому учил? Кто же это покушается на жизнь пленного противника? Пока у него в руках оружие, бей, сколько хватит сил, но беззащитного трогать не помышляй. Это высший человеческий закон, который ни одна революция не может и не смеет отменить. Если мы сами не станем уважать нами же установленный порядок и закон, кто вообще им будет подчиняться?
Верно, командир. Товарищ Кингисепп на митинге говорил точно так же: наша власть должна быть самая крепкая, тогда и сами будем крепче других.
Необычные зеленоватые глаза Марта Луппо признательно улыбаются Яану. В них проглядывает жизненная мудрость много повидавшего человека.
Ну и богатства же, наверно, было наворочено у этого великого князя, протянул кто-то сзади, похоже, что Мишка Голдин.
Да уж хватало, если говорить по чести. Поди, целый огромный домина, больше на дворец смахивал, на самой набережной Невы. Одних драгоценностей набралось четыре больших деревянных ящика, сам заносил в ведомости; у ребят с русским письмом чуток туговато, у нас же на железной дороге русский с давних времен в ходу, я вроде бы привычный. Может, потому и старшим в команде назначили...
В этот момент внимание всех собравшихся вокруг Луппо привлекли приближающийся топот и крики. Ребята повытягивали шеи. За изгородью сперва мелькнуло что-то пегое, затем клочок белого и еще что-то черное.
Стой, проклятущий, отдай сейчас же сапог, меня от твоих шуток уже воротит!
Голос показался мне знакомым. Когда он еще чуточку приблизился, я узнала надтреснутый басок Максима Хейнтука. И тут перед нами развернулась во всем своем разноцветье необычная картина по ту сторону ограды. Пегая продолговатая полоска оказалась не чем иным, как холкой быка Мандата, белесый кругляш — макушкой самого Максима, а маленькое черное пятно — сапогом. Однако возвышался он в непривычном месте, там, где сапоги обычно не держат,— повис на бычьем роге. Максим во всю прыть несся босиком за Мандатом и орал на него, бык временами приостанавливался, косился белым глазом на своего преследователя, но, как только тот приближался, поворачивался и трусил дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102