Под один-единственный громкий звенящий стон в операционном зале мгновенно рухнула торцовая стена из толстого зеркального стекла, гордость Кренгольмской больницы. И без объяснений было понятно, что случилось нечто ужасающее. Спустя несколько минут по коридору пробежал кто-то из врачей, скликая по притихшим в ожидании палатам сестер и санитарок. Было известно, что на станции, помимо эшелона с боеприпасами, стоял еще и санитарный поезд с ранеными.
На ходу я собрала вокруг себя с десяток девушек из санитарной дружины, все кренгольмские комсомолки; брезентовые санитарные сумки с первого дня войны находились у нас постоянно наготове. Вокруг станции все горело, небо было черным от дыма и густых облаков пыли, где-то за этим дымом и пылью торжествующе, леденя кровь, завывали немецкие самолеты; они добились своего и теперь ликующе ревели, но не было времени ощутить страх. Взрывы продолжались, мы бежали в их сторону, ни секунды не думая о том, что нас там ждет.
Станционного здания на своем месте не оказалось, одни дымящиеся развалины. По другую сторону крошечной пристанционной площади знакомая гостиница «Нью-Йорк» предстала вдруг в виде пустой кирпичной коробки без дверей и без окон, стены поверху зазубрены, словно кладка еще не закончена. Здание разом отступило в свое давнишнее недостроенное состояние, во времена, предшествовавшие его рождению. И только груды обломков, просматриваемые через глазницы оконных проемов первого этажа, говорили о том, куда подевались потолочные перекрытия и крыша. Когда я проходила мимо паровозного депо, огромные створки ворот которого были мощной взрывной волной сорваны с петель и отброшены го ли под железнодорожный мост в реку, то ли же далеко в поле к мызе Йоала — разглядеть было некогда,— я увидела упавшую между стенами зеленую железную крышу. Она накрыла, будто попона круп лошади, одиноко стоявший на ремонте в депо паровоз. От этой картины мне стало почему-то особенно жутко.
Вспомнилось, что вчера или даже еще сегодня кто-то опасливо нашептывал, что в составе с боеприпасами, который, источая опасность, чересчур долго стоит на станции, есть вагоны с морскими минами. Уж отправили бы скорее куда-нибудь дальше или увезли назад, заметил на это кто-то другой.
От самих поездов остались разве что тамбуры разбитых вагонов, сметенные взрывом с полотна, двери повисли на петлях, и железные подножки скручены. Наполовину засыпанные землей колесные пары поблескивали поверхностями качения, словно бы из земли проглядывали некие гигантские лезвия. Они излучали грозную готовность сдвинуться с места и сокрушить все на своем пути. В нескольких очагах ярко, с сухим треском горели крепкие, твердые доски вагонной обшивки, масляная краска и лак вздувались пузырями. Грохот и крики беспрестанно резали слух. На перепаханной и развороченной страшной взрывной силой земле тут и там копошились какие-то обрубки людей, в большинстве это были раненые из эшелона, получившие новые увечья и ожоги. Мы бросились помогать, перевязывать и оттаскивать их подальше от огня, где-то поблизости обязательно ведь должна найтись не с голь обжигающая земля, покрытая негорелой травой, не может же вся земля быть обугленной. Две мои девушки не выдержали, их трясло в приступе истерики, никакого проку от них не было, самих впору в чувство приводить; пришлось отослать обеих в больницу за дополнительными бинтами, чтобы не заразили своим отчаянием и других.
Беспомощные, обливающиеся кровью люди, оторванные конечности вперемежку с почерневшими от спекшейся крови отрепьями обмундирования, трупами и неописуемым хламьем — на всем этом нельзя было ни на миг задержаться взглядом, чтобы по телу не растеклась судорога ужаса, приходилось действовать, только действовать. Перевязочный материал в наших сумках кончился быстро, новые бинты все еще не подоспели; может быть, у моих девчат, которых я за ними послала, не хватило духу немедля вернуться на станцию. Среди остатков какого-то санитарного вагона валялись раскиданные простыни; оставляя на белой материи черные следы своих ладоней, мы раздирали простыни на длинные полосы и продолжали перевязывать. Вначале мы в этом хаосе были до отчаяния одиноки. Через некоторое время на подмогу к нам начали прибывать военные санитары, раненых увозили на машинах, но наша работа все равно не кончалась, мы во второй и в третий раз обшаривали груды обломков, руками разгребали подозрительные кучи земли и находили всё новых покалеченных людей, некоторые были без сознания и не подавали признаков жизни. Все время подгонял страх: вдруг кто-нибудь из них сгорит живьем в огне или окажется заживо заваленным землей!
У нас не было ни сил, ни времени следить за тем, что происходит вокруг, некогда было ни опасаться взрывов, ни остерегаться осколков бомб или неведомо откуда,— по-моему, прямо с ясного неба — сыпавшихся камней и кусков железа. В глазах было черно, сквозь эту черноту пробивалось лишь зарево огня и окровавленные бинты. От грохота глохли уши, и только вечером, когда все уже было позади и стало сравнительно тихо, мы, превозмогая чудовищную усталость, вдруг обнаружили, что все в разговоре друг с другом кричим. В горле от неослабного напряжения голосовых связок и едкого чада взрывчатки беспрестанно першило, мы хрипели, как заядлые базарные торговки.
Когда я вечером наконец добралась до дому, мне самой впору было искать помощи у врача, только все врачи к тому времени валились с ног от усталости, и всяк бедствующий, кто еще хоть как-то держался на ногах, должен был сам себе помочь. Ладони покрылись струпьями, половина ногтей сломаны и содраны, коленки сбиты в кровь, голени в волдырях от ожогов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102