Попыталась не мною подлечить себя, боль листьями подо рожника и примочками с льняным маслом, боялась, что не смогу, уснуть. К счастью, безмерная усталость свалила с ходу, я прост канула в чернеющую сонную яму. Но около трех часов ночи проснулась, руки-ноги горели огнем, и больше уснуть я уже не смогла. Ходил на своих саднящих, опухших ногах по комнате и кухне, дыша спертым воздухом, распахивала окна и баюкала на груди свои безумно нывшие руки, словно больных детей.
В июльской, слегка клонящейся к темноте ночи, пропитанной смрадом повисшей над разоренным городом гари, в усталой тишине со стороны станции уже слышался лязг железа. Саперные команды разбирали завалы, чтобы восстановить движение поездов. Тогда мы еще не предполагали, что в Нарве нам оставалось провести всего лишь месяц.
В сорок первом не могло быть и речи о том, чтобы остаться в городе и переждать. В восемнадцатом году солдаты оккупационных войск вошли в Нарву тихо, на первый взгляд даже неприметно, ведя свои велосипеды, в сопровождении обозов, перестрелки возле станций Сомпа и Йыхви в городе и не могли слышаться. Это, конечно, не примиряло с их вступлением, но каким-то образом позволяло притерпеться. Можно было кое-как жить дальше и надеяться на лучшее. Теперь же вражеские войска приближались под гул канонады и адский грохот, все вокруг еще до прихода немцев было объято огнем, находилось в крови и развалинах, и это предвещало нечто еще более ужасное, невыразимо жуткое, конец света, кромешную тьму. Это была совсем иная, злобная и остервенелая сила, никакого сравнения с суровыми, но по-своему смирными солдатами восемнадцатого года в серых мундирах. Оставалась единственная возможность — уйти от этой изуверской силы. Но уходить должны были все, кто способен передвигаться. Больше нас не ждали в десяти верстах на кордоне свои ребята, у кого можно было бы в крайнем случае найти защиту и помощь. Тех ребят или вообще уже не было на свете, либо находились они очень уж далеко: кто ушел по мобилизации, кто с истребительным батальоном. К тому времени мы многое повидали и научились бояться.
Мы действительно научились бояться. Умение это обошлось нам дорого, подобных уроков не пожелала бы и врагу своему. Простодушие в жизни карается беспощадно и больно, зачастую пожизненным страданием. Как было в случае с Яаном. Сейчас с высоты своих лет я могу утверждать, что все мы были недопустимо наивными в то время, когда происходили эти тяжкие события. Правда, в восемнадцатом я, по всей вероятности, ногтями вцепилась бы в лицо тому наглецу, который посмел бы обвинить моего большого, умного и многоопытного Яана в наивности. Но это не меняет дела.
Вскоре после того, как с Яаном произошла та история, разнесся слух, будто в штаб немецкого полка, в здание фабричного управления на Кренгольмском проспекте, явился какой-то очень крупный агент, великосветского происхождения дама, княгиня или что-то в этом роде, и доставил сверхважные сведения о красных. Говорили, что она провела красных своим монашеским одеянием, прошла сторожевой пост, не назвавшись и не открыв лица, А простофили красные, мол, даже и не догадались, что это позволили немцам схватить нескольких красных курьеров и разведчиков.
Может, я сочла бы эти слухи преувеличением и выдумкой, мало ли их ходило в те дни, каждый, кто рассказывал, прибавлял что-то от себя, однако Юхан Сультс, который был на мызе Йоала за конюха и ходил в эти самые дни в немецкий штаб -- обязан был являться туда каждое утро ровно в восемь за распоряжением по лошадиному разводу, немцы не прощали неточности,— так вот, Юхан действительно раза два видел своими глазами, как из комнаты в комнату водили какую-то женщин в черной монашеской рясе. Явилось ли это простым совпадением?
Юхан рассказывал об этом знакомым с глубокой тревогой. Понятно, что у него душа была не на месте из-за своего Рууди — кто знает, что может с парнем случиться. К тому времени весь Кренгольм и половина Нарвы знали уже о перестрелке выше пристани на Кулге, возле Большого острова. Немецкая комендатура перестала вдруг выдавать пропуска на посещение проживавших за рекой родственников. Мы не ведали что там с кем случилось, надеялись только, что авось не с нашими ребятами. В Нарву дошли также вести об убийстве в Москве немецкого посла, и мы уже не знали, что и думать.
Лишь со временем стали приходить отрывочные вести, а затем и люди опять начали просачиваться через пограничную линию, но полная картина о происшедшем открылась только в ноябре, когда немцы ушли из Нарвы и наши вступили в город. До тех самых пор я не верила слухам о Яане, хотя мне дважды приносили о том известия. Плохие вести, говорят, попутный ветер носит.
Несмотря на тревогу Юхана, его Рууди в тот раз остался цел и невредим, По возвращении он навестил отца и пообещал не сегодня завтра перевести старика из конюхов в управляющие Йоальской мызой. Но в январе в Нарву вошли белые во главе с финнами, и тогда Юхан мог только радоваться, что красные все же не поставили его управляющим, теперь хоть душу в теле сохранил. Финские добровольцы на вид были упитанные, опрятные парни, одетые в белые овчинные полушубки. Однако никто до них в Нарве не устраивал такой гнусной бойни. Что там застреленные нашими красногвардейцами под горячую руку при попытке к бегству шесть буржуев. Жертвы финнов исчислялись десятками. Белыми мясниками нарекли их в народе уже на третий день. Им вполне хватало, если кто-нибудь пусть даже на улице лишь пальцем указывал: вон тот — красный. Пропащая душа! Расстреливали где попало, кровью были обрызганы стены домов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102