Все равно они должны были тут же выступать, он сам отослал меня. Иди, сестра, сказал он серьезно, сейчас не время думать о себе, сейчас, быть может, вообще самый трудный момент в нашей жизни. Все предыдущие трудности — это детский лепет, ты уж поверь мне. Останемся в живых, когда-нибудь еще поговорим, что это все для нас значило.
Теперь он навечно так и стоит у меня перед глазами, в неизмятой еще защитного цвета пилотке и кирзовых сапогах, опираясь рукой о шершавый ствол липы. Полученная только что со склада солдатская гимнастерка топорщилась на спине: слишком много лет прошло с той поры, когда он в последний раз надевал военное обмундирование, успевшее стать для него непривычным, штатский человек обычно выглядит в военной форме всегда чуточку несуразным и жалким. Мундир должен притереться к человеку, как это было у Яана после долгих лет службы, тогда можно сказать: сидит как влитой. Хотя и влитой мундир еще не броня и никого от пули не защитит. Что верно, то верно. И все равно меня снедает чувство жалости к Виллу. В то же время я прекрасно понимаю, что в его положении оказались и миллионы других так же не привычных к мундиру и оружию гражданских людей, вынужденных уйти на эту небывало жестокую войну, в сравнении с которой опыт войны из времен нашей молодости.
Нет, сейчас я, конечно, преувеличиваю — из сочувствия к Виллу. Для Яана это был никакой не рыцарский турнир. Быть может, дело и вовсе в том, что человек смолоду полон удали, а с годами становится все более подверженным страху.
Так много осталось важного, о чем мы с Виллу не успели друг с другом поделиться. Вся суть минувшей жизни. Теперь это так и останется невысказанным.
Столь же безнадежной, как и оставшееся желание все это высказать, является и попытка разглядеть сейчас с набережной знакомые с детства однажды уже выгоревшие изнутри и затем вновь отстроенные фабричные строения Кренгольма. Высокие бетонные коробки жилых домов заслонили их. По-другому это, очевидно, и быть не могло. Моя досада — не что иное, как упрямая привередливость старого человека. Ясно, что в наше время все было гораздо лучше, правильнее и краше. Да мы и сами были куда предприимчивее. Не то что нынешнее племя! Разве я сама мало высмеивала подобное брюзжание старых людей?
Как бы здорово было иногда скинуть с плеч груз лет и тяжесть накопленного опыта! Приятно представить себе такую возможность. Не должно же все быть необратимым!
Только вот что дальше? Снова начать с самого начала? Наверное, я не смогла бы. Мир и его обитатели очень быстро стали мне неведомыми и непонятными. Среди сегодняшней молодежи я в своем юношеском образе оказалась бы чужаком, выпавшим из времени человеком. Голубоглазо-наивная и восторженная, какой я и была.
Начинать можно снова в своем времени. Но если бы это и не было абсолютно невозможным, я все же не уверена, что во имя давних радостей стоило бы повторить минувшие страдания. Теперь они обратились в тихую печаль и возвышают меня в собственных глазах, волнения и потрясения улеглись. У каждого возраста свои достоинства. Даже в природе после жаркого весеннего цветения и буйного летнего роста наступает спокойное, умудренное осеннее умиротворение. Разве человек не должен радоваться, если он чувствует себя малюсеньким отражением необъятной природы?
Что командирская должность не из легких, я понял с первого же дня, когда на шумном собрании отряд Кренгольмскои Красной гвардии избрал меня своим командиром. Были и другие кандидаты, но дело в конце концов решило то, что я родился в фабричном поселке и ребята все до единого лично знали меня — кому-то я доводился школьным товарищем, другим просто приятелем, не беда, если и немного постарше. К тому же меня, как фронтовика, считали военспецом. Сразу было видно, что здесь совсем не то, что в армии, где всегда существовал твердый порядок и отдавались четкие приказания. Теперь приходилось все время думать, каким образом действовать в той или иной обстановке. Приказы должны были быть правильными и в то же время приходиться по душе ребятам, чтобы не принимались митинговать. Эти два условия, к сожалению, не всегда совпадали.' Горланить и рассуждать, естественно, куда легче, чем выполнить самый пустяковый приказ.
Кто знает, может, я наконец и забрал бы вожжи окончательно в свои руки, постепенно люди стали бы приучаться к дисциплине, но не хватило на то времени.
Так я и не освободился от приобретенной здесь привычки все что только можно выполнять самому. По опыту знал — так будет надежнее. Действовал в интересах дела и даже в мыслях не держал кого-то подменить, дабы лавры мне достались. Мне просто смешно было наблюдать, как, словно тетерев по весне, распускает хвост Авлой. Мне и раньше приходилось расплачиваться за свое подзуживание, когда судьба сводила с людьми, не понимавшими шуток, но я так и не догадался вовремя образумиться. Ревностное отношение к своей операции заставляло Авлоя действовать, возможно, резче и необдуманнее того, как если бы он поступил, будучи в ином расположении духа.
Вдруг эта столь человеческая слабость и явилась первопричиной всего происшедшего?
И еще меня донимала мысль, что в Авлое скрывалось нечто такое, что оставалось для меня неясным. Вряд ли я стал бы задумываться над этим, если бы Март Луппо не завел о нем речь. Март не мог вечером долго успокоиться и заснуть, все бродил по двору, курил, наконец зашел ко мне в комнату, где я при свете заката занимался неотложной писаниной. Слово за слово, и он рассказал мне историю из жизни Авлоя, которую сам недавно услышал в Питере, когда поближе\соприкоснулся с одним из чекистов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102