не задевай!
Смешно, правда, но я ведь знаком почти со всеми ребятами из своего отряда с детских лет, семьи наши жили впритирку. В этом смысле работники фабричной управы были отчасти правы, когда во время церковных празднеств да в речах по случаю годовщины основания фабрики без конца повторяли: мы здесь, на Кренгольме,— одна большая семья. Другое дело, конечно, что одна часть этой семьи свободное от работы время проводила с узлами своего белья в фабричной прачечной, в очереди, а другая — все больше играла в английском клубе в бильярд. Только бывало ли где иначе?
Тут во мне поднимает голову обличитель.
Донат Ковальский в своей фуражке с большим лакированным козырьком, которая хотя и шикарно выглядела, однако вынуждала его то и де^о потирать мерзнущие уши, выделялся на фоне треухов и круглых финских шапок, по нему легко было ориентироваться, чтобы не отбиться от отряда. Толкотня и давка на дороге усилились. По мере того как все более смеркалось, шедшие сзади начинали все сильнее поторапливаться и напирать на идущих впереди, у них возникало неодолимое ощущение того, что они отстают и что с запада их уже настигают. Страх этот подгоняет их пуще любого приказа или окрика. Спешка в свою очередь утомляет, и люди становятся немногословными. Когда мы вышли из-за Ивангородского кладбища в поле на пронизывающий ветер, еще шли громкие и возбужденные разговоры как по-эстонски, так и по-русски, каждый пытался, прибегая к помощи рук, объяснить соседу, что он в такой ответственный момент чувствует или думает. Щедро делились и ценными мыслями, как следовало бы на самом деле воевать. Просто удивительно, сколько в наших рядах скрывалось прирожденных военачальников. Каждый из них совершенно безошибочно знал, как можно было бы ударить по немцам так, чтобы они откатились, поджав хвост, назад под самый Раквере.
Покончив с ходу со стратегией, взялись за тактику. Теперь доставалось уже и начальству. Многие возлагали вину за сдачу Нарвы на командиров. А как же иначе? Не могут же они сами быть виновны в этом! Они все до последнего преисполнены революционного вдохновения, готовы в сей же час железной рабочей рукой одним мощным ударом отрубить у гидры контрреволюции все ее бесчисленные головы. Нашлись бы только храбрые и верные командиры, которые сумели бы безошибочно повести их к победе!
Если сильно подуть на ожог, на мгновение становится легче.
Однако нашим пламенным отрядам противостоит регулярная армия с железной дисциплиной, опытом войны, кадровыми офицерами и тяжелым вооружением. Многие не в состоянии понять, что это значит. Я-то знаю, выслужил свои теперь уже бывшие унтер-офицерские погоны именно в такой армии. Отсюда исходит и то понимание опасности, которое я не должен показывать своим ребятам.
Справа от Ковальского несколько тяжеловато, по-рабочему, вышагивает Виллу Аунвярк, который уже вкусил на фабричной кузне рядом с отцом хлеб подручного молотобойца, слева с большим трудом усмиряет так и срывающиеся на подскок ноги Волли Мальтсроос. Волли нужно понять, он с детских лет был непоседой, единственной радостью и горьким горем вдовы Лены Мальтсроос, среди фабричных ребят он заслужил прозвище Дикий Запад. Ему еще семнадцати нет, за взрослого принять я его не могу. И все же он полноправный член отряда. Семью Аунвярка я знаю лучше других, нередко бывал у них. Среди выстроившихся на Кулге, словно по ранжиру, серых домиков их дом стоял во втором ряду третьим. Эти дома фабрика сдавала многосемейным помощникам мастеров и квалифицированным рабочим; старый Яан Аунвярк всю жизнь проработал в кузнице, имел руки золотые и заслужил всеобщее уважение.
Признаться, я туда вовсе не к Виллу чаевничать повадился. Зина, его младшая сестренка, оказалась для меня приманкой. Надеюсь, Виллу успел передать ей, что мы временно уходим в Ямбург. Пусть, по крайней мере, знает, что ушли недалеко. Бывая у них, я приличия ради беседовал больше со старым Язном Рго например, очень лаже интересовало, почему это мы еще тогда, летом четырнадцатого, при всей силе нерастраченной не смогли одолеть немцев, когда армия Самсонова вступила в Восточную Пруссию. Но глаза умудренного жизнью кузнеца, который иногда многозначительно поглядывал на Зину, расставлявшую на столе чашки, ясно говорили: меня-то уж вам не провести, знаю я этот твой интерес водить чинные беседы со стариком!
Так что Виллу мне как бы свояком приходится.
Ковальский знай себе вышагивает слегка враскачку. Мишка Голдин семенит ему вдогонку, отчаянно размахивая свободной рукой. Мишка еврей; ростом мал и худощав. Отец его долгие годы занимался на Крен-гольме сапожным ремеслом, пока не умер от чахотки. Вот уж где горя хлебнули! Мишка из кожи вон лез, чтобы как-то прокормить младших сестренок и братишек. Был мальчишкой на побегушках, рыночным торговцем, одно время страшно хотелось ему выучиться часовому и ювелирному делу, ему по душе было корпеть в одиночку, но не было у него никого, кто бы внес мастеру залог; принялся тогда на свой страх на дому паять кастрюли и латать ведра, кое-как зарабатывал свою горбушку хлеба, но доставалась она ему не сладко. Тем ярче полыхал в душе у Мишки революционный накал. Он нашил на свою старую лохматую ушанку большими стежками наискось широкую красную ленту, чтоб издали было видно, какой он масти. Когда мы раздавали винтовки, я вручил ему единственную случайно попавшуюся японскую «Арисаку», она немного полегче русской трехлинейки, калибр шесть с половиной, штык у нее с широким лезвием, короткий - не то бы каждый встречный мог спросить: винтовка, куда парня тащишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102