Чтобы вы хоть немного представляли себе, могу сказать между нами: о ходе операции докладывают по прямому проводу самому товарищу Дзержинскому.
Все его существо подчеркивало чрезвычайность сказанного. Я угадывал во всем этом нечто фальшивое, но возразить ему я не смог. Что я знал? В глубине души закрадывалось небольшое сомнение — а что, если он действительно прав? И сам не замечаешь, как начинают дрожать поджилки, когда долго выжидаешь в кустах. В этой глуши у меня нет и малейшего представления о более общем и реальном положении, о чрезвычайных полномочиях или оперативных планах; чего глаз не видит, того и не ведаю.
Если бы я знал в тот момент, что произошло всего полтора дня тому назад в Москве, или хотя бы ему знать об этом! Но Авлой давно уже выехал из Питера и никак не мог, точно так же как и мы здесь, на своем участке догадаться, какая муха укусила немцев. Не то бы на нашем участке могло кое-что и не произойти.
Но мы знали ровно столько, сколько знали.
Видимо, в моем облике отразилась перемена настроения, потому что напряжение на лице Авлоя частично спало.
Только бы ребятам поскорее в город попасть, в этом весь вопрос. Там у них отыщутся в достатке помощники, подполье уже собралось с силами и сплотило ряды. Очутившись в Нарве, они будут неуловимы для немцев.
Да, может, оно и так. Только бы без накладок в город просочиться.
Пройдут. Ребята основательно подготовились и проверку прошли.
Авлой, казалось, мыслил как-то по-другому, нежели я.
Проверку? Чем это им поможет при переходе? Проверить можно только то, было раньше, сейчас это больше уже не в счет.
Почему? Еще как в счет. Прошлое человека показывает, мы можем ему доверять, насколько он стойкий Рели мы недостаточно зорко держим его в иоле зрения, то можем легко классовое чутье и начать вместо друга пригревать скрытого. Ох, командир, революцию делать не так-то просто, это тебе не знамя раскручивать и под «ура» на врага переть. Вы честный фронтовик, вы этою не знаете. Как часто злейшие враги скрываются в наших собственных рядах! Проверка никогда не может быть излишне основательной. Мне вы можете верить, ведь мы различаем их лучше всего. Поэтому и нужен за всеми глаз, надо сохранять бдительность. Это самая первая заповедь.
Вашей работы я не знаю. По-моему, так человеку просто следует доверять, тогда он скорее всего и с самыми лучшими чувствами пойдет за нами.
Доверие — одна сторона дела. Другая, и чаще всего более существенная, — это проверка. Доверять и проверять. А как же иначе? Не то они сожрут нас с потрохами. Доверять можно своим людям. Но откуда вам знать, что человек свой в доску, если вы дотошно его не проверили? Вдруг он нарочно перекрасился, вздумал примазаться? Такие мерзавцы встречаются на каждом шагу. Все время приходится держать глаза и уши настороже. Притворится таким тебе честным малым, будто уже душой и телом врастает в новую жизнь, а у самого одна мысль на уме: как подложить тебе самую большую свинью и смазать пятки к белякам — принимайте героя!
Жесткая складка в уголках его губ опять резко обозначилась.
Будь у нас время, об этом стоило бы порассуждать. Не сразу приходят на ум все аргументы, но у меня такое впечатление, что вы при оценке человека упускаете из виду что-то очень существенное. Не мешало бы немного поразмыслить, на это нужно время.
И то верно, времени-то как раз у нас и нет, подгоняют события, поневоле уступаю я, меня задевает какая-то железная, самоуверенная нота в его рассуждениях. Или это необходимая для начальника последовательность, политический хребет, который у самого меня слабоват?
Он с удовольствием воспринимает мое отступление.
Не беда, командир, когда-нибудь, лет примерно эдак через двадцать, если представится случай, присядем на пару и порассуждаем основательно обо всех этих вещах. К тому времени давно уже будет выяснено, что делалось правильно и кто в чем ошибся. А сейчас у нас найдутся дела и поважнее, не так ли?
Соглашаюсь с этим его предложением. Я и предположить такого не могу, что с ним вдвоем мы ни через десять, ни через двадцать лет больше уже никогда не посидим. А если он и посидит, то разве что с кем-нибудь другим. Но, может быть, этот другой через двадцать лет скажет ему куда более суровые и откровенные слова, чем он сказал сейчас мне. И бросит в лицо невероятные обвинения, о которых мы сегодня даже помыслить не можем. Куда весной восемнадцатого года подевалась ваша неразведенная жена? А может, она до сих пор поддерживает с вами оттуда связь? Сегодня бы рука сама собой потянулась в ответ на такое обвинение к маузеру. А через двадцать лет?
Все может быть. Кто в силах угадать, во что выльется та или иная сиюминутная истина.
Авлой рассказывает еще о каких-то пустячных петроградских, затем смотрит на часы, вытаскивает из деревянной кобуры свой маслянисто поблескивающий, отливающий вороненой сталью большой маузер и с явным удовольствием начинает его перезаряжать. Он уже в пути, и остановить его невозможно
Чего не знаю, того не знаю, не в силах угадать, как бы все обернулось, если бы я решительно отказался в тот день проводить операцию. Взбешенный Авлой, не теряя времени, определенно помчался бы в Ямбург к начальству искать на меня управу и поддержку себе. И, наверное, нашел бы. Но все-таки В таком случае раньше следующего дня он бы назад не вернулся. Но было бы утро вечера мудреней?
Может, весь вопрос в этом самом дне и заключался?
Как жаль, что нельзя последовательно переиграть всевозможные варианты. Всегда бывает слишком мало времени. Всегда бывает слишком поздно.
23
Нарва —такое место, где во мне снова и снова оживают воспоминания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102