Если можно кого-нибудь знать с первого дня существования, то я знаю Гертруду двадцать три года, а Лиду — двадцать два. Ей как раз исполнилось двадцать два.
Старый Фриц хлопнул по бумажке, которую снова вытащил из-под стекла, и разразился:
— Не вижу причин для иронии. Так о какой из двоих, по-твоему, идет речь?
Прежде чем Роберт успел ответить, вмешался Ангельхоф:
— Да ведь он уже себя выдал. Он назвал Лиду первой, хотя она младшая. А ну-ка, Исваль, выкладывай, какую роль ты играешь в этом деле.
— Пусть сюда придут товарищи Рибенлам и Трулезанд,— сказал Роберт.— Товарищ Рибенлам — руководитель моей рабочей группы, а Трулезанд — мой друг. Без них я больше ничего не скажу.
— Интересно, интересно,— сказал Ангельхоф, но Вёльшов приоткрыл дверь в соседнюю комнату и дал какие-то указания секретарше.
Пока те двое не вошли в кабинет, никто не проронил ни слова; Ангельхоф тихонько насвистывал.
— Что случилось? — спросил Рибенлам, и Вёльшов потряс своей бумажкой:
— Его сестра убежала на Запад, а он не считает нужным высказаться по этому поводу.
Роберт не обратил внимания на подлую подтасовку, он только подумал: «Лида, господи, да что же это? Что с тобой, что ты делаешь?»
— Когда? — спросил он.
— В тот же день, вслед за тобой,— сказал Вёльшов.— Через несколько часов после твоего отъезда. Не станешь же ты утверждать, что это случайное совпадение.
— Ты знал об этом? — спросил Трулезанд.
— Ты спятил?
Ангельхоф отошел наконец от окна и стал ходить взад и вперед по комнате.
— Случайное совпадение! — произнес он.— Случайность — это точка пересечения двух необходимостей. Ни одна черепица не упадет с крыши, если она до того не расшаталась и если не подует ветер. А для вас с сестрой откуда ветер дует, Ис-валь?
— Даю честное слово,— сказал Роберт,— что я об этом ничего не знал и не знаю.
Ангельхоф перебил его:
— Честь — это вообще из другой оперы!
— Гм, Исваль,— заметил Рибенлам,— ты ведь взрослый человек и должен понимать — такие вещи не случаются ни с того ни с сего. Что же с ней стряслось?
— Стряслось с ней много чего,— сказал Роберт,— у нее несчастная любовь. Нечего смеяться, товарищ Ангельхоф, такое в самом деле бывает на свете. И ты наверняка перестанешь смеяться, если я тебе скажу, в чем дело. У нас жил советский капитан, гарнизонный врач...
— Русская...— сказал Ангельхоф и тут же смолк. Но Роберт договорил за него:
— «Русская любка», совершенно верно, так у нас говорили — и булочник по соседству, и солдатская вдова под нами. Скажу откровенно, мне тоже было несладко, когда я про это узнал. Потом-то я подружился с Сашей, и мне их было здорово жалко — и сестру и его. Под конец они только и делали, что пили и ревели. Слух о них дошел до комендатуры, и они знали, чем это пахнет. Я спал в комнате над ними и каждый вечер слышал их голоса, а однажды слышу — плачет только Лида: Саша не пришел и никогда уже больше не приходил. Тут соседи осмелели и стали высказывать вслух то, о чем раньше только шептались. Но если она отправилась на Запад, черт бы ее взял...
Черт ее не взял. Она стала женой Германа Грипера. До этого она много чего перепробовала — работала и в тире, и подавальщицей, чуть не вышла замуж за ювелира с острова Зильта, свадьба эта расстроилась, потому что мать ювелира разнюхала о ее прошлом.
Писем она не писала, и Роберт ей не писал, они встретились на каком-то семейном празднике в Гамбурге, и с тех пор он иногда к ней заходил. И всякий раз она спрашивала его с проблеском бессмысленной надежды в голосе: «Ну как, был ты в Парене?»
Но Роберт давно уже не бывал в Парене. Да, пожалуй, теперь там и не осталось никого из тех, кого он близко знал. Сначала уехала Лида, потом мать. Инга теперь тоже не жила в Парене. Инга знала, как все будет. Когда Роберт уезжал учиться, она проводила его на вокзал и долго-долго смотрела на него, словно стараясь отыскать что-то в его лице.
— Здесь? — спросил он и вытер лоб рукой. Но она все смотрела и смотрела и, только когда подошел поезд, сказала:
— Да нет, ничего, так.
Она стояла, опустив руки, рядом с тронувшимся поездом и плакала, а Роберт не понимал почему. «Из-за каких-то несчастных трехсот километров нечего реветь,— беспомощно думал он,— ведь по воскресеньям я буду приезжать домой, она же это знает!»
Сначала он и правда почти каждую субботу приезжал в Парен, но это было долгое и дорогое путешествие, и на пребывание в Парене оставался всего один день, а когда случались неполадки с расписанием, то и вовсе полдня.
В первый раз Ангельхоф не хотел его отпускать.
— У нас митинг,— заявил он,— а ты намерен увильнуть? Хорош, нечего сказать! Ты, видно, плохо представляешь себе историческое значение этого дня! Мы празднуем рождение Германской Демократической Республики! Это историческое событие такой же важности, как канонада под Вальми, а ты лезешь со своими семейными делами.
— Про эту канонаду я не слыхал, но газеты читаю, и надо уж быть совсем чокнутым, чтобы не понимать постановлений.
— Вот и понимай,— сказал Ангельхоф.
— Я хочу выяснить, что там с моей сестрой,— сказал Роберт,— она всегда была молодцом, ей, видно, туго пришлось, уж поверь.
Ангельхоф ответил, что ждет в понедельник подробного отчета, и отпустил Роберта. Но в Парене все знали только одно — Лида исчезла, оставив в своей комнате записку, что уезжает в Гамбург и никогда не вернется.
Мать Роберта тоже не смогла рассказать ему ничего другого, а Нусбанк, ее муж, был глубоко уязвлен. Разве не доказывал он постоянно, вопрошал он, что готов на все ради семьи, ради детей, разве не проявил себя как настоящий отец, разве уклонялся от каких-либо обязанностей и давал им понять, что он отчим?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138