Трулезанд покраснел, и по его старательному произношению было заметно, как борется он с жаргоном штеттинского предместья.
— Вопрос такой: разве каждый человек, кем бы он ни был, физиком или, скажем, плотником, не обязан всегда думать о том, каков будет результат его действий для других людей, то есть для человечества? Я хочу сказать, разве не в этом человечность?
— Вы, видно, всякий раз, укрепляя балку, думали о человечестве.
— Да нет, но уж определенно о том, чтобы эта балка никому не свалилась на голову!
— Весьма похвально, дорогой господин Трулезанд, но это скорее не вопрос человечности, а вопрос профессиональной добросовестности. Кстати, я вижу кое-какие различия между работой плотника и работой ученого. Наука существует — и на этом мы закончим дискуссию — вне политической, идеологической и этической сфер. Математическое уравнение не имеет политической окраски. Его решение не зависит от общественной жизни. Верное решение не может быть ни человечным, ни бесчеловечным. И человек и человечность в данном случае величины, коими можно пренебречь. Ученый как человек, разумеется, не должен быть бесчеловечен, но как ученый он должен быть, так сказать, внечеловечен. Дискуссия окончена. Фрейлейн Бильферт, принесите нам, пожалуйста, магнето из шкафа.
Никто не обратил на Веру никакого внимания, потому что все ждали возражений Трулезанда. И потому никто не мог потом сказать, как это случилось. Даже сама Вера. Она говорила, что встала из-за парты, а потом очнулась в больнице, и сначала у нее даже не болела голова.
Вера упала, ударившись лбом о стекло шкафа, и, когда рыбак Тримборн ее поднял, все лицо ее и волосы были залиты кровью.
Квази Рик, стоя на стуле, отдавал приказания, словно заранее подготовился к этому событию.
— Всем оставаться на местах. Пальцами и носовыми платками lie прикасайтесь. Лесник, встань с ней рядом — ей нельзя шевелиться. Тримборн, в доме номер одиннадцать живет врач, бегом! Герд, к вахтеру за аптечкой! Бланк и Рунге, на чердаке за второй
трубой стоят носилки! Исваль, мой руки! Посмотрим, чему ты выучился на своей дерьмовой солдатской службе.
Когда Тримборн вернулся с врачом, Вера уже лежала с перевязанной головой на носилках, а Квази исчез. Роза Пааль сказала, что ему, кажется, стало дурно.
Вчетвером они понесли носилки в дом доктора.
— Повязка хорошая,— сказал доктор,— но придется наложить швы. В этом вы мне помочь не сможете. Как это случилось? Она поскользнулась?
— Никто не видел,— ответил Трулезанд.— Зазвенело стекло, и вот она уже в шкафу. А пошла за магнето, у нас была физика.
— А-а... интересный предмет.
— Еще бы,— сказал Трулезанд.
Врач проницательно посмотрел на Роберта и спросил:
— Она ждет ребенка?
— Упаси бог,— сказал Роберт и услышал, как Трулезанд сказал то же самое.
Доктор равнодушно кивнул.
— Ну хорошо. Вы свободны. Если вас это интересует, могу сказать, что держались вы образцово. Девушку придется потом переправить в клинику, но ходить вам туда сегодня не следует, независимо от того, ждет она ребенка или нет. Всего хорошего, господа!
На улице Роберт спросил:
— Есть у кого непреодолимое желание идти сейчас на русский?
Рыбак Тримборн качнул головой.
— Сомневаюсь. А вот надо бы проведать Када, он, наверно, вчера простудился. Пошли, передовик? Они тут с матерью недалеко живут.
Роберт и Трулезанд поглядели вслед уходящим верзилам, и, только когда те скрылись из виду, Роберт сказал:
— Не думаю.
Трулезанд замотал потуже свой шарф.
— И я не думаю.
Они пошли к Городскому валу, и на площади Освобождения Роберт сказал:
— Может, вчера это было чересчур для нее.
— Ты про что — про демонстрацию и про дождь?
— А про что же еще?
— Да ни про что, если ничего больше не было.
— Ничего больше не было. Я ведь тебе сказал, о чем мы разговаривали: холодец, очки, конфирмация. Безобиднее ничего и быть не может.
— Может, слишком много впечатлений?
— На другой день?
— А может, она в тебя втюрилась?
— Да, и упала в шкаф с приборами, чтобы дать мне это понять. Так, что ли?
— Ну, знаешь, они иногда такие странные.
— А ну-ка приведи примеры из своего опыта. Может, какая-нибудь бросилась из-за тебя с колокольни в Штеттине?
— Во всяком случае, я ничего об этом не знал.
— Вот то-то и оно. И потом, если уж у кого из нас и пошла голова кругом, так это у меня. Еще сегодня за обедом в столовой со мной что-то сделалось, когда я ее увидел.
— Это я и без тебя знаю. Я ведь рядом сидел. Ты даже насчет супа ни слова не сказал.
— Доказательства неоспоримы, арестуйте меня, товарищ комиссар.
Трулезанд шагал немного впереди Роберта; помолчав, он сказал:
— Это я могу понять.
Роберт кивнул, но вдруг спохватился.
— Как это так, старик, ты можешь понять, когда я сам ничего понять не могу?
— А я могу. Ведь она что надо.
— Да уж молчал бы. У нас по крайней мере полдюжины девчонок куда красивее ее. У Розы Пааль, например, такие ноги, правда, слегка тонковаты, но мне все равно приятно видеть ее в шортах.
— А она ведь думает, что ноги — только для того, чтобы бегать.
— Возможно. Но когда-нибудь ей объяснят. И я не уверен, что она чересчур огорчится. Или, например, Ирмхен Штраух... если она изменит свой стиль... «Ведь она просто прелесть!
— Безнадежно. Не могу себе представить ни одной части тела, при виде которой она бы не воскликнула: «Привет, дорогой товарищ!»
— Но что же такого в Вере?
— Ты что, маленько того,— сказал Трулезанд и постучал пальцем по лбу,— втюрился по уши, и я еще должен объяснять тебе, почему это? А почему ты пошел вчера с ней к Грёбелю и потратил все талоны на холодец?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138