Ах, ловушка захлопнулась и намертво ухватила своими блеющими зубьями Давида — пришлось Кристе прийти на помощь освободить его.
— Если больше дел нет, я пойду,— сказала она и надела пальто. Показав на траурное извещение на краю стола, она росила: — Надо что-нибудь заказать? Венок?
— Цветы,— ответил Давид.— Есть такое выражение: не могу постичь! Чтобы Риков, этого я и впрямь не могу постичь. Просто
умирает. Были ли мы друзьями, даже сказать трудно; во всяком не такими, чтобы навещать друг друга или звонить без особого повода. Бывают друзья, которых так называешь только, что тебе жить веселее, если их встретишь на улице и на конференции. Знаешь, это такие люди, о которых иной раз, извращаясь с собрания, думаешь: ах, опять потеря времени, зато с Риковом повидался. Когда мы учились в партийной, мы жили вместе, и Фриц Андерман называл его «ветрогон».
ветрогонов нам бы побольше, теперь у нас на одного даже ныне. Иди-ка ты домой, Криста, а не то я тебе бог весть что
рыдаю в жилетку.
— Значит, цветы,— кивнула Криста и ушла.
«Ветрогон» — это же в корне неверно, тут Фриц Андерман обманывался. Но, разумеется, легендарный оптимизм был ему подозрителен.
— Товарищ Риков очень талантливый кадр,— сказал Фриц, давая Рикову характеристику после окончания школы,— однако вполне может жизненно важное письмо верить бутылочной почте.
Все присутствующие рассмеялись, поняв намек, и Гергард тоже рассмеялся, ничуть не обидевшись.
— Не знаю, что ты хочешь сказать,— ответил он,— мое дошло.
История его письма с тех пор приравнивалась к ответу, что такое оптимизм.
Оптимизм — это когда человек... Да вот послушайте: ранней в самом конце войны у русских в плену был солдат Гергард Риков. Он был родом из Мейерсторфа под фницем в Мекленбурге, и ему только-только стукнуло. Его не спрашивали о возрасте, когда натянули на него детские сапоги, а солдат, который вскоре стянул с него травные сапоги, поскольку собственные, отшагавшие от Волги, уже трудно было назвать исправными, тоже ни о чем его не спрашивал.
Когда мартовский ветер ожег ноги Гергарда Рикова, он сказал:
— Что ж, скоро наступит лето.
Риков вполне обходился деревянными башмаками, он же был из Мейерсторфа под Марницем. Совсем другие заботы одолевали его: и голод, конечно же, ведь он еще рос; и грязь, ведь дома он каждую субботу купался в лохани; и даль, ведь Мейерсторф лежал севернее Бранденбурга, а теперь между ним и Мейерстор-фом пролегали три границы: граница Бранденбурга, граница Германского рейха и еще польская.
Мучило же Гергарда нечто иное, правда лишь время от времени, зато нещадно: он очень хорошо представлял себе, что сейчас делается в Мейерсторфе. Родители думали о нем, не ведая, где он и что с ним.
Родители его были людьми того склада, кто в лучшем случае говорит: «Да мы его жалеем», о любви они не заикались, слова такого нет в обиходе простых людей. Они его любили, в этом Гергард Риков был уверен, вполне уверен, он отчетливо представлял себе, как вечерами, измученные повседневной маетой, они сидят в кухне, глаз не смыкая от грызушего вопроса: где-то наш мальчуган?
Он пропал без вести, а это все равно что смертельно болен. Пропал без вести, это без малого — погиб. Погиб, так известно, где и когда, а пропал без вести — тоже погиб, но когда и где?
Во время войны перебои случаются не только в работе почты; но именно почты особенно недоставало Гергарду Рикову, и, когда он в полной мере почувствовал, что означали его родных месяцы без вестей, он задался целью найти выход.
Он даже твердо решил: я найду выход!
Давайте, однако, припомним: шла война, и война беспощадная. Гергард Риков видел лишь ее небольшую часть, вогнутые внутрь столбы, колючую проволоку и сторожевые вышки с часовыми. А перед лагерем, на шоссе, куда он ходил днем работать, он видел еще одну часть войны, он видел тех, кого должен был громить и кто теперь шел на запад, чтобы громить таких, как он, или брать их в плен. Они проносились мимо на машинах; они быстро шагали мимо и пели, да так, что слушать было невмоготу. Гергарду Рикову казалось, будто они поют одну и ту же песню, те, что на танках, те, что на лошадях, те, что на грузовиках, и те, что шагали пешком. Стремительная мелодия на высоких и низких нотах, буйная, как ему казалось, песня, преисполненная гнетущей уверенности.
— Что они поют? — спросил он пленного, знающего язык.
— Мне бы твои заботы!—буркнул тот и перевел, злобно передразнивая поющих, слова песни: — «Расцветали яблони и груши»... и «про того, которого любила и чьи письма берегла»
— Яблони и любовь,— проговорил Риков,— а звучит лихо.
— Дай срок, они подожмут хвост,— сказал солдат, повторив лишь то, что говорили все,— а яблоневый цвет покроет их могилы не дальше, чем на берегах Одера. Думают, заграбастали нас, так нет же, им нас не заграбастать никогда!
Но Гергард Риков знал — его они уже заграбастали. Слишком долго слышал он эту песню вперемежку с лязганьем гусениц, ревом дизелей и тысячекратно повторенным шагом. Он просыпался под эту песню и засыпал под нее, и однажды ночью его осенила почти фантастическая мысль: песня зарождается на дальних берегах восточного океана, летит над солдатскими колоннами до дальнего запада, родины Гергарда Рикова, а все солдатские колонны, по сути, одна-единственная колонна, как и песня — одна-единственная, и колонны движутся неудержимо, как и песня звучит беспрерывно.
Между ним, Гергардом Риковом, и его родителями в Мейер-сторфе под Марницем в Мекленбурге, долго-долго не будет иной связи, кроме потока моторов, орудий, лошадей и чужих солдат, что катит по шоссе мимо лагерного забора, впрочем, «связь» вряд ли верное слово в данном случае.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149