— Между отцом и сыном должна быть искренность.
— Должна быть,— охотно подтвердил Малхаз.
— Это правда или нет, что ты женишься?
— Правда.
— На ком?
— На дочери Сандры. Я и домой ее приводил, матери показывал, познакомил.
— А я от других должен узнать, так, что ли?
— Я же не виноват, что тогда тебя не было дома...
— Тогда не было, в другой раз бы привел, иль заказано?
— Да не получилось как-то.
— Хотя бы просто сказал, не приводя ее, или что мешало?
— Не знаю уж... это тоже как-то не получилось... не обижайся...
— Когда поженитесь?
— В следующее воскресенье.
— Так что же ты, сукин сын, ничего мне не говоришь? — вспыхнул Годердзи.— Разве я не должен подготовиться к свадьбе?
— Свадьбы не будет.
— Это как так не будет?
— Так. Большой свадьбы не будет. Нынче не принято. Кроме того, мне, как должностному лицу, многолюдные кутежи устраивать не пристало, ты же знаешь, сейчас другие времена...
Годердзи, разинув рот, глядел на сына, стоявшего перед ним, потупив голову, и глухо выговаривавшего эти слова.
Обескураженный, он долго молчал. Потом, словно опомнившись, очень тихо спросил:
— И то правда, сын мой, что ты собираешься к ним в дом идти жить?
— И то правда, отец.
Годердзи резко встал, подошел к окну, толкнул ладонью раму, распахнул обе створки.
Ему не хватало воздуха, он задыхался.
Довольно долго простоял он у окна, сосредоточенно глядя вдаль.
Малхаз сидел молча.
— Чтобы человек собственный дом имел, родителей и к чужим людям бы шел жить?.. Такого я еще не слыхал! — с глубокой болью проговорил Годердзи.— Разве ты не знаешь, что это все равно что рабство? Ох, знать бы мне, что тебя заставляет!..
— Как же мне быть, папа, она — единственная дочь...
— А ты? Ты-то у меня не единственный? — голос Годердзи прозвучал надтреснуто.— Как же мне тебя отпустить? Девушка идет жить в дом мужа, спокон веку так заведено, а сын остается в доме отца. Почему ты все с ног на голову ставишь, почему хочешь разбить нашу семью, погасить наш очаг? Чем я перед тобой про винился, чем я это заслужил? И как ты можешь так безжалостно со мною поступать? Э-э, нет! Знай, что если даже мы с матерью тебя простим, то всевышний, судьба, провидение или какая там есть сила — не простит тебя!
— Отец, это дело решенное. Ничего нельзя изменить. Зачем ты зря нервничаешь, сердце себе портишь?
— Кто его решил?
— Я и Маринэ.
— Без нас?
Малхаз пожал плечами и, чуть помедлив, сказал:
— Нынче взрослые люди сами решают свою судьбу. Сперва поживем у ее родителей, за это время и Маринэ к вам привыкнет, освоится...
— Получается, ты нас караульщиками оставляешь, ночными сторожами, да? Чтобы дом не ограбили... Без сына, без надежды, ну как мы будем жить?..
— Что поделаешь, отец, бывают порой в жизни трудности...
— Какая такая трудность у тебя возникла?
— Я ведь тебе сказал, Маринэ единственная дочь и...
— Значит, на своем стоишь? — нахмурил брови Годердзи.
— Отец, не вынуждай меня своему слову изменять. Это будет нечестно и не по мне...
Тяжелая тишина повисла в комнате.
— Хочешь, я скажу тебе, какая подкладка у твоего честного поведения? Не эта, выдуманная, а настоящая, подлинная подклад ка?
— Разве я не открыл тебе эту подлинную подкладку?
— Нет. То, что ты сказал мне,— неправда, а я правду скажу. Так вот, ты считаешь, что если вы у меня поселитесь, на тебя тень падет как на сына дельца, комбинатора, и это помешает тебе в продвижении по службе, хотя бы на то короткое время, пока будет длиться вся эта кутерьма с перемещением руководящих кадров. А живя в семье Героев Соцтруда, ты, наоборот, иное положение приобретешь... Что, верно ведь я понял?
У Малхаза лицо горело, глаза бегали по сторонам. Его словно на месте преступления застигли.
— Ты плохо обо мне думаешь, отец,— с трудом выговорил он.
— Разве я не прав? Разве ты лучше, чем я думаю? Вот запомни мои слова: тот, кто на жизнь и на людей,— все одно, близких или посторонних,— смотрит только корыстным глазом, в конечном
СЧЕТЕ обязательно остается в проигрыше. А корысть — это не только деньги. Ты вот все к должностям рвешься, чести, славы алчешь, на чужой шее в рай норовишь попасть ради того, чтобы первым человеком сделаться, по головам готов пройти и чужую душу истоптать, — это худшая корысть, чем деньги! Деньги еще туда-сюда, каким бы жадным человек ни был, рано или поздно все-таки насытится, угомонится, а ты и тебе подобные никогда не насытятся и никогда не угомонятся!
С этими словами, не взглянув более на сына и не прощаясь, Годердзи резко повернулся и твердым шагом вышел из кабинета.
Когда он спустился по лестнице и вышел на улицу, у него закружилась голова...
Он повернул назад, с трудом одолел несколько шагов, отделявших его от подъезда, вошел в вестибюль, сел на ступеньку.
Долго он сидел, замерев в полной неподвижности. К счастью, никого вокруг не было.
Одна мысль владела им, одно желание: добраться бы домой, раздеться и лечь в постель. Никогда в жизни он не испытывал такого сильного желания улечься в постель. Старость, что ли, давала себя знать...
Кое-как он взял себя в руки, превозмог себя, поднялся и побрел, но не домой, а по дороге в Блисдзири.
Потому что вернись он не вовремя домой, Малало всполошится, испугается. У нее, бедняжки, от стольких переживаний и забот и так еле-еле душа в теле держится. А еще хуже то, что она выпытала бы у него правду, пустилась бы в слезы и своими причитаниями и рыданиями и сама бы себя уморила, и его.
Годердзи так никогда и не узнал, что Малхаз, прежде чем сообщить это свое убийственное решение ему, не пощадил мать и первой выложил все ей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152