Но внезапно началась война с Финляндией, и я, вместо того чтобы ехать в Ленинград, попал на Карельский участок фронта, а затем оказался в одном из госпиталей на Черноморском побережье.
И вдруг письма от Лиды перестали приходить! Лишь спустя несколько месяцев получил я ее письмецо. Недобрую весть принесло мне оно. Это была моя первая боль и первый обман в надеждах. Лида писала: «Вышла замуж, вышла неожиданно для самой себя». Она стала женой военного врача, ординатора Ленинградской медицинской академии. Ее муж был старше нее на пятнадцать лет. Когда-то он был учеником ее отца, и Лида, еще совсем малышкой, играла у него на коленях.
Но разве страдание было бы страданием, если бы у него, как и у счастья, не было конца?
И получил я в один из дней еще письмо в конверте на розовой подкладке... Оно зажгло луч надежды, из-за него мне захотелось бросить все и как можно быстрее попасть в Ленинград: Лида разошлась с мужем и вновь вернулась под отчий кров!
Стояла ранняя весна тысяча девятьсот сорок первого года.
В Тбилиси распускались на деревьях почки. Мтацминда оделась в нежно-зеленые и желтые цвета. Солнце припекало не на шутку, и весенний воздух был такой пьянящий, какой бывает только лишь в Тбилиси. На проспекте Руставели продавали окроканские фиалки.
В ту весну я заканчивал институт. Поездку в Ленинград я отложил на лето.
Но когда все было готово для осуществления моего заветного желания, когда у меня на руках был железнодорожный билет до Ленинграда, загрохотали орудия — грянула Великая Отечественная война...
В воскресный июньский день, в тот самый, когда я должен был сесть в поезд, радио Москвы донесло до нас страшную весть. Потерянный, я отправился на стадион. Играли тбилисские динамовцы. И хотя все только о войне и говорили, ее первые гримасы я ощутил на тбилисском стадионе «Динамо». Всегда битком набитый зрителями, шумный, пестрый и яркий стадион в тот день был почти пуст. Кое-где на трибунах сидели группки людей, и они еще более подчеркивали эту странную, непривычную пустоту.
А через два дня, облаченный в форму старшего лейтенанта, я наблюдал, как мои бойцы ржавыми скребками чистили артиллерийских коней.
Потом... потом куда только не забрасывали меня трудные путаные фронтовые пути-дороги, прежде чем привели на Волховский фронт.
И вот стою я сейчас среди стянутых морозом Синявинских болот, в двух шагах от Ленинграда, попасть в который нет никакой возможности: между нами врезались фашистские дивизии, сомкнули роковое кольцо у Шлиссельбургской крепости. Город, еще не виденный мною, но уже любимый, в котором живет — я знаю, живет! — Лида Каверина, намертво зажат тисками блокады.
Слова Клюевой разбередили старую рану и ввергли меня в смятение и тревогу.
Я решил для начала разыскать полевой госпиталь 7-й отдельной армии и в нем — того человека, мужа Лиды. Мне хотелось узнать хоть что-нибудь о его бывшей жене. Нестерпимые, невыносимые муки — думать о любимой женщине как о чьей-то жене, пусть даже бывшей.
— Эй, старший лейтенант, ты чего это с каких пор тут стоишь? А простыть не боишься? Гляди, какой мороз...
Астахов успел и гостей проводить, и назад вернуться. Он подозрительно меня оглядывает. И то сказать: комиссар, а комиссару положено вглядываться в состояние людей.
— Слушай, Астахов, у тебя, должно быть, найдутся друзья в политуправлении. Они же весь наш фронт из конца в конец объездили. Узнай ты мне, ради бога, где находится полевой госпиталь 7-й армии, как и за сколько дней можно туда добраться...
— На черта тебе этот госпиталь сдался?
— Ищу одного человека...
— Эге-е... Ты мне казался таким завзятым артиллеристом, который, кроме пушек и пальбы, ни о чем ином и не помышляет, а вот ты каков... Смотри-ка, в тихом омуте...
Тем не менее он все мне разузнал.
Предстоящий мой маршрут оказался чрезвычайно сложным: сперва надо было попасть в Путилово, которое немцы почти что с землей сровняли, оттуда — в Лаврово, что на берегу Ладожского озера, из Лаврова берегом Ладоги я должен добраться до Кобоны, оттуда начиналась «трасса жизни» — по льду Ладожского озера. Только мне идти в противоположную сторону, мимо Новой Ладоги в Сясьстрой, и уже оттуда — к Лодейному полю. В районе Лодейного поля располагался полевой госпиталь.
В общей сложности мне предстояло преодолеть километров двести пятьдесят, но каждый метр этого пути был так труден, что стоил сотни километров.
Когда я явился к командиру полка, он сидел перед пылающей времянкой и изучал лежавшую на коленях карту. Моя просьба так его удивила, что в ответ он сперва громко и протяжно присвистнул и уставился на меня, тараща глаза. Потом перевел взгляд на оперативную карту, долго водил по ней указательным пальцем и в конце концов рявкнул:
— Да ты знаешь или нет, где это находится? Ты оттуда не то что за два — за четыре дня не воротишься!
— Ворочусь,— упрямо возразил я.
— Что за нужда, чего тебе приспичило туда переться? Жизнь надоела, что ли? Ежели тебя здесь убьют — понятно, на фронте погиб, а там что бы с тобой ни приключилось, твоей жене и пенсии-то не назначат!
Я был вынужден до некоторой степени посвятить его в мою тайну, сказав полуправду-полуложь: дескать, жена моя там, хочу узнать, как она, повидаться...
Командир полка долго глядел на меня, задумчиво ковыряя спичкой в зубах. Наконец, сердито сплюнув сквозь зубы, проговорил — точно приговор вынес:
— Романтики вы все, молодые люди! Втемяшите что-нибудь в башку и — айда, удержу нет! Да коли ты бабу захотел — они и здесь есть, вон в соседнем лесу целый медсанбат стоит, баб полным-полно, любую выбирай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114