Я шел мимо этих ужасных курганов, этих немых свидетелей небывалого бедствия, и дрожь пробирала меня.
Разве узнать, сколько жизней оборвалось здесь, сколько заживо похороненных под этими грудами кирпича и камней! У меня было такое чувство, словно я шагаю по мертвым телам.
Шел я по удивительным улицам Ленинграда, смотрел на его искалеченные дома и руины и поражался тому, что, несмотря на страшные разрушения, на небывалое разорение, город сохранил свою гордую суровую красоту. Он изумлял строгим величием, стройностью, всем своим неповторимым, лишь ему одному присущим обликом. Я шел и созерцал этот город, то восхищаясь, то ужасаясь картинам, открывающимся передо мной.
Но о чем бы я ни думал, на что бы ни глядел, моя главная дума ни на минуту не покидала меня. Лида... Как она встретит меня? Захочет ли видеть? Как она сейчас себя чувствует? Ведь снабжение Ленинграда улучшилось.
Особенно трудно было вообразить первые минуты нашей встречи. Как это будет? Как я должен себя вести? Чем ближе подходил я к ее дому, тем невыносимей были мои терзания.
Город уже начали расчищать. С приближением к центру мне все чаще встречались люди с ломами, лопатами, кирками. Работали группами. Все больше женщины в ватных штанах и куртках.
Я наконец увидел созидание, увидел, как люди трудятся, хотя мир был еще так далеко, за тридевять земель. И, наверное, сколько еще крови должно пролиться, прежде чем люди по-настоящему возьмутся за лопату и кирку.
Немцы продолжали стоять всего в двадцати километрах от Ленинграда. Он все еще оставался в осаде, и вражеская артиллерия на дню несколько раз обрушивала огонь на его улицы и площади, а немецкие самолеты по нескольку раз в день навещали его.
Но те женщины с кирками, пусть неумелые, пусть слабые, все же обнадежили и ободрили меня.
И мысли мои стали веселее. Ведь уже три месяца, как Ленинграду полегчало. По сравнению, конечно, с тем, что было. Увеличились пайки. Может быть, Лида хоть чуточку оправилась, может быть, она теперь не в таком удручающем положении... Невозможно, чтобы она не думала обо мне, во всяком случае, после моего прихода...
Снова возник перед глазами ее образ — прежний, искрометный... И голос, низкий, грудной, послышался мне. Я шел по ле|нинградским улицам, а в ушах моих звучала песня, которую она так любила.
А вот и площадь перед Московским вокзалом. Миновав ее, а затем Старо-Невский проспект, я зашагал по знакомой улице, ведущей к Советским... Чем ближе дом Лиды, тем тревожнее и чаще билось мое сердце.
Вот и Четвертая Советская... Оказывается, вот какая она! Тянувшаяся зимой посередине улицы снежная гряда скрывала, оказывается, газон, обрамленный деревьями. Настоящий бульвар... А по обе стороны газона широкие мостовые. Правда, сейчас не видно ни одной машины, мостовая разбита, разворочена, но я знаю, что настанет время, скоро уже настанет, когда мостовая будет ровной, гладкой и машины наполнят своим шумом еще пустынный ее простор. Конечно, такая широкая улица обязательно будет оживленной, ведь ничто так не красит городские улицы, как движение. И когда газоны зазеленеют, запестреют цветами, а деревья оденутся листвой, улица станет красивей!..
...Вот уже и семнадцатый номер, рядом дом номер девятнадцатый, а рядом...
...Постой, постой!.. Что же это? Разве не здесь должен быть дом двадцать один? А здесь пустырь... И какие-то развалины...
Гляжу и глазам не верю... На месте дома номер двадцать один ровная площадка, пустырь, за ним — зияющая провалами коробка огромного дома, как чудовищный скелет... Нет, это невероятно!..
Наверняка я что-то напутал!
Я бегу обратно, к началу улицы, прохожу ее снова, тщательно проверяю номера домов. И вот опять семнадцать, девятнадцать...
Где же двадцать один?!
Может быть, я перепутал улицу?
Я бегу как угорелый назад, к перекрестку, читаю табличку: «Четвертая Советская улица»... Ясно, отчетливо видно.
Бреду как пьяный и снова, в который раз, считаю: дом номер пятнадцать, номер семнадцать... номер девятнадцать... и...
Мелькнувшая страшная догадка раскаленным железом пронзила мозг. Я вдруг лишился сил и прислонился к стене. Совсем так, как Лида тогда прислонилась к дверному косяку...
Ее дома не существовало!
Но сама Лида! Может, она жива, может, успела спастись?
У кого узнать, кто мне хоть что-нибудь скажет о ней? Может быть, посчастливится разыскать ту старушку в очках? Если она жива, она непременно знает о Лиде.
Вот тропинка среди развалин, она ведет как раз к тому дому, на который она мне тогда указала,— дом, в котором она живет. Она же сказала: за двором Лиды второй двор, в него надо пройти через подворотню...
Бегом несусь через двор, подворотню, попадаю в такой же прямоугольный двор, как и Лидин.
Наверное, я был похож на умалишенного. Бросился к одному подъезду, потом к другому, не зная, кого спросить, куда стучать.
Вдруг слышу:
— Товарищ командир, товарищ командир!
Как ужаленный оборачиваюсь на голос и вижу: та самая старушка в очках, прихрамывая, вперевалочку бредет ко мне.
Она в темно-коричневом пальто, на ногах — грубые черные сапоги, на голове старенький синий берет. А на груди, прямо на пальто, сверкает медаль. Я знаю эту медаль — «За оборону Ленинграда».
Хочу спросить, но звука не могу произнести. «Неужели все это явь?» — думаю про себя.
Старушка, странно сморщившись, молча смотрит на меня. Потом вдруг сгибается, бьет себя по коленям и громко причитает:
— Нет больше нашей Лидочки, ангела нашего нету-у! Протяжно, нараспев выкрикивает она страшные слова, и я ощущаю, как леденеет мое тело...
— На глазах моих росла касаточка, все к тетушке ходила, та души в ней не чаяла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114