Наступило молчание. Оба они поняли, какие чувства владели мною: что может быть хуже для солдата, чем опоздание к началу военной операции!
- Поставленная командованием задача нами выполнена,— начал генерал. Мне показалось, что голос у него изменился. Те явно враждебные, колючие нотки, которые я услышал вначале, исчезли.— Мы дошли до рубежа, который пока, по всей вероятности, не перешагнем. На этих позициях мы должны укрепиться и... стоять, стоять; стоять, мать их так и растак...
Я удивился, заметив явное волнение генерала. Я понял, что не мы были причиной его раздражения.
— Отныне наступать не наше дело, отныне у нас одна задача — жесткая оборона! Понятно? — снова напустился на меня генерал и, чтобы я лучше понял сказанное, повторил по слогам: — Сейчас главное — жесткая о-бо-ро-на и боевая под-го-тов-ка!
Генерал говорил сердито, очевидно, в нем еще больше, чем во мне, кипела злость. Он явно повторял слова кого-то, кто был постарше его и на кого он еще недавно, вероятно, смотрел с таким же недоумением, как сейчас на него я.
«Неужели с нашим фронтом все кончено? — расстроившись, подумал я.— Неужели мы должны здесь протухать, в то время как южные фронты так победоносно продвигаются вперед?»
Ведь и к фронту человек привыкает, как к собственной квартире.
— Боевая и политическая подготовка! Нашли время для подготовки...— у генерала невольно вырвалось крепкое словцо, правда, понизил при этом голос.
Это искреннее восклицание установило между нами мир и неожиданно вызвало взаимную симпатию.
Но досада и сожаление об опоздании не оставляли меня. Хотелось крушить все вокруг, и в первую очередь этого рыжего полковника, который, воспользовавшись минутным молчанием, подсунул мне какую-то напечатанную на синеватой папиросной бумаге инструкцию и длинным грязным ногтем указательного пальца показывал место — вот, мол, здесь распишитесь.
Как я спустился из-под крыши девятиэтажной, похожей на колокольню башни — не помню. Насилу кончилась крашеная железная лестница, прикрепленная кронштейнами к стене башни.
Мой неразговорчивый шофер Павлов взглянул на меня исподлобья и, словно что-то смекнув, рванул машину и помчался к нашим батареям.
Наступил полдень.
Стрельбы не было слышно.
В городе стояла тишина.
Во дворе большого костела из красного кирпича в тени огромных лип расположились лагерем батареи моего дивизиона. Командиры всех четырех батарей и штабной взвод выкроили время, чтобы подкрепиться. Пять полевых кухонь раздавали бойцам обед.
Очевидно, из-за скопившейся во мне злости я напал на командиров батарей: какое, мол, вы имели право объявить обед, когда не знали нового задания.
Командир первой батареи, черный как головня украинец, капитан Полоз, который знал, что за храбрость и распорядительность я любил его больше других, скаля белые зубы, как-то многозначительно ответил:
— Знали, товарищ майор.
— Откуда знали? — вспыхнул я и посмотрел на других командиров.
Они стояли опустив головы, с каким-то хитрым выражением на лицах. «Видно, эти сукины дети уже узнали»,— подумал я и внезапно почувствовал расслабление. Продолжать разговор было бессмысленно, и я пошел к штабному автофургону.
Меня всегда изумляла та поразительная скорость, с которой в армии распространяются слухи. Никакое радио, никакой телеграф не опередят слова, шепотом переданного солдатами друг
другу...
Созвав короткое совещание, я ознакомил командиров с приказом командования.
Магическая сила военной дисциплины, инстинкт непреложного послушания уже сделали свое дело: никто не спросил ничего лишнего. Страшная усталость навалилась на меня внезапно. Войдя в автофургон, я повалился на койку начальника штаба и, поскольку не спал уже несколько дней, не успел положить голову на подушку, как сон сморил меня, и я заснул как убитый.
— Мы обнаружили прекрасные дома, заняли целый квартал. Для авто- и артиллерийских мастерских тоже нашли помещения... И орудийный парк тут же будет,— слышу сквозь сон голос своего заместителя по хозяйственной части.
Высокий, чуть сутулый майор Бушнев стоит у меня над головой и хриплым, осипшим голосом жужжит как надоедливая муха.
Странная была привычка у этого человека: он подходил ко мне спящему и без всякого предупреждения прямо начинал говорить о деле.
Удивительнее всего было то, что, как бы крепко я ни спал, все сказанное им я понимал и запоминал. Видимо, Бушнев хорошо знал фронтовой навык — способность к мгновенному пробуждению. Я часто думал: «Этот человек или большой психолог, или абсолютный дурак».
Как только я сел на койке, сияющий Бушнев, поднял кверху указательный палец, воскликнул с восторгом:
— У меня для вас такой подарок, такой, что...
«Чему он радуется, этот интендант? — подумал я.— Вероятно, наступившему затишью». И мне тут же захотелось испортить настроение столь неожиданно развеселившемуся человеку.
— Товарищ майор,— строго оборвал я его,— техпомощь отправили?
— Куда? — искренне удивился Бушнев.
— Вы думаете, нам больше не понадобятся пушки, которые мы оставили на дороге?
Майор хотел что-то сказать, но я перебил его:
— Сейчас же отправляйтесь лично и обеспечьте, чтобы к утру те две пушки были на месте. Ясно?
— Ясно,— пробормотал Бушнев и, круто повернувшись, вышел.
Глядя, как его длинная тощая фигура неловко спускается по приставленной к автофургону лестнице, я почувствовал раскаяние. Мне стало жаль этого верзилу, как малое дитя, но я не остановил его. «Пусть идет, дисциплина есть дисциплина», — утешил я себя.
Удивительно, как фронт соединяет в человеке крайнюю чувствительность и сострадание к ближнему с крайней грубостью и безжалостностью!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114